Мещанское гнездо

Что же до Софьи Андреевны, то она тоже не вернулась в Ясную Поляну. Далеко от дома не уезжала — так и курсировала по Курской железной дороге, а потом вернулась на станцию Астапово и стала ждать мужа. Натурально сидела весь день на перроне и встречала поезда. Местные ребятишки сначала ее обижали, дразнили графиней и толстой, но после того как их отодрали за уши родители, стали старуху жалеть — приносить ей в горшках теплую овсяную кашу и крутые яйца. Она съест ложки три и половинку яйца, а остатки у нее голуби расклюют. Еще и скорлупу разнесут по всему перрону.

* * *

Я довольно долго писал стихи. Мне даже нравилось это занятие. И сейчас иногда тянет взять чистый лист бумаги, сделать одухотворенное лицо, умакнуть перо в чернильницу… но в один прекрасный день подумалось мне, что стихотворение, особенно если это трехстишие — просто какой-то тесный и неудобный домик кума Тыквы из сказки Джанни Родари. Можно выстроить себе что-нибудь более комфортное. К чему эти добровольные ограничения, если не сказать епитимьи? К чему «хождение по разостланной веревочке и приседания на каждом шагу»? Да и самый механизм написания прозы, как мне представляется, проще и понятнее механизма стихов, у которых не механизм, а черный ящик, и в нем нет ни одной мало-мальски понятной шестеренки, хоть бы и косозубой, или часовой пружины, или даже шурупа-самореза. Поэту всегда диктует «голос» свыше. Иногда и не один[38]. Мне самому ни разу не довелось его слышать, но я могу вообразить по рассказам поэтов[39]. Тут надо быть все время начеку, чтобы не проворонить ту самую минуту, когда он начнет вещать. Можно элементарно проспать или в этот ответственный момент есть суп, когда в тебе как откроется… как стихи горлом пойдут… Какое там записать — не захлебнуться бы! Переспрашивать голос нельзя, помедленнее он тоже не может. Я вот, к примеру, печатаю одним пальцем — что, спрашивается, с такой скоростью можно успеть записать, кроме какой-нибудь частушки? Мало того — выключается все так же моментально, как и включилось.

Другое дело проза — тут все можно выдумать из своей собственной головы. Идешь в лес за грибами, в поле, в магазин за колбасой, просто смотришь в окно, считаешь облака и выдумываешь. В прозаическую миниатюру можно все покидать, как в ирландское рагу — все в ней даст навар, запах и вкус.

Никакого предварительного плана я не составляю. Это вам не сложносочиненный плов или буйабес — это то, что в обиходе называется «еда мужская, два килограмма», а в данном случае «проза мужская, полстраницы». Сюжет, завязка, развязка и прочее здесь отсутствуют. Это не мысли, а ощущения от прогулки по полю, лесу или улице, от застолья, от долгого смотрения в окно, которые я попытался облечь в слова. Иногда, когда критикуют тот или иной текст, говорят, что содержание в нем принесено в жертву форме. Как мне кажется, это как раз тот самый случай.

И что еще удобно: не получается написать все сразу так, как хочется — не беда. Не надо беспрерывно курить, пить литрами крепкий кофе, возводить очи горе или биться головой о клавиатуру в попытке заставить заговорить умолкнувший «голос». Можно сесть и успокоиться. Почесать затылок. Или встать, походить из угла в угол, выпить рюмку водки и пообедать, накричать на жену и детей, чтоб не мешали сочинять, и, смотришь, не только слова, но даже и буквы в них выстроятся так ровно, что первой букве будет видна грудь четвертой, не говоря о хвостике шестой.

Проезжал мимо «Чеховской»…

…и подумал, что в вестибюле этой станции не хватает самого необходимого — большого портрета Антона Павловича и под ним гранитной полочки, на которой лежали бы два или три томика его рассказов. Пробежит мимо портрета ребенок, бросит взгляд на писателя, вздрогнет, пробормочет про себя «Чуден Днепр при тихой погоде» или «Зачем Герасим утопил Муму» и дальше побежит. Гордо пройдет, цокая каблуками от ушей, красавица, шевельнется в ее наманикюренной голове… но тут же и уляжется.

Подойдет к портрету замотанный делами командировочный, поставит на пол неподъемный свой портфель, в котором лежит десять килограмм товарно-транспортных накладных и счетов-фактур, возьмет с полочки книжку и станет тихо читать, время от времени поднимая глаза на портрет. «Так и мы, когда любим, то не перестаем задавать себе вопросы: честно это или не честно, умно или глупо, к чему поведет эта любовь и так далее…»

Вздохнет, почешет шапку, перевернет сотню страниц разом и продолжит: «И в эту минуту он вдруг вспомнил, как тогда вечером на станции, проводив Анну Сергеевну, говорил себе, что все кончилось и они уже никогда не увидятся. Но как еще далеко было до конца!», потом еще раз вздохнет, глубоко-глубоко, закроет книгу и уж наизусть скажет «Мисюсь, где ты?» и тут же, без перерыва — «Милый дедушка, сделай божецкую милость, возьми меня отсюда домой, на деревню, нету никакой моей возможности… Кланяюсь тебе в ножки и буду вечно бога молить, увези меня отсюда, а то помру…»