Мещанское гнездо

Выпил я чаю из тонкой фарфоровой чашки, съел кусочек творожного кекса с изюмом и чувствую — мало. Даже рюмка португальского портвейна если и добавила, то очень немного. Тогда я достал из шкафа чистые, но не выглаженные носовые платки, которыми не пользуюсь, поскольку давно перешел на одноразовые бумажные, и стал их гладить. Выгладил, аккуратно сложил, засунул один из них, еще теплый от утюга, в карман домашних штанов, присел к столу, выпил еще одну рюмку портвейна, выковырял две изюминки из кекса и мало-помалу…

К чему я это все… К тому, что волшебная сила искусства — это вам не жук начихал. Попробуйте посмотреть, к примеру, последние известия или почитать газету, которую дают бесплатно в метро, — после них хочется только глаза с мылом вымыть, а гладить носовые платки не возникает ни малейшего желания. И еще. Многие даже не догадываются, что иногда достаточно лишь выглаженного носового платка, чтобы почувствовать… Ну и пара рюмок портвейна, конечно, не помешает. Или хорошего коньяку. Если вы, конечно, умеете вовремя остановиться.

* * *

…И когда начинают ставить пустые бутылки под стол, когда у селедочной головы в пасти окажется окурок, когда уже ясно, кому больше не наливать, когда хозяева мучительно соображают — переходить ли к чаю с вафельным тортом или все же выставить заначенную на завтрашнее хмурое утро бутылку… в эту самую минуту чья-нибудь дальняя родственница, чья-нибудь племянница из Воронежа или сестра из Тулы, неприметно сидящая на самом дальнем конце стола, вдруг вздохнет глубоко и запоет «Степь да степь кругом» таким полным и таким грудным голосом, который непременно хочется потрогать руками. И нет человека, хоть бы и лежащего лицом в салате или даже под столом, который не стал бы ей подпевать. И бог знает из каких глубин памяти всплывают слова, которым никто и никогда не учил, а которые просто знают от рождения.

И вот ты уже не старший менеджер по продажам китайских утюгов, не живешь во глубине московских хрущоб на пятом этаже без лифта, а натурально замерзаешь в степи и мороз пробирает тебя до самых костей. И понимаешь ты, что приходит твой смертный час, а кольца обручального тебе передать некому, да и любовь в могилу не унести, потому как… И заплакал бы, а не можешь — еще внутри, в самом сердце, леденеют слезы. И просишь, кричишь друзьям из последних сил: «Хотя бы зла не попомните, суки-и-и…» А откуда-то издалека, из нависших снежных туч, тебе отвечают: «Не мычи, Серега. Проснись. По домам пора. Метро вон скоро закроют. А тебя еще замучишься до него тащить».

* * *

Хуже долгих проводов только долгие праздники. Точно едешь и едешь под перестук рюмок бесконечными равнинами застывшего холодца по разводам хрена и горчицы, а на горизонте холмится оливье. То выскочит вдруг из-за поворота на тебя жареная утка, а то оскалит мерзкую рожу селедка в кольцах репчатого лука. Заклубится вдали укропный пар отварной картошки, прошмыгнет надкусанный соленый огурец в придорожных зарослях квашеной капусты, и вновь холодец, холодец, холодец…

* * *

Если лежать на диване и смотреть в окно, то видны только спутанные ветки — черные, белые и серо-зеленые. И небо между этими ветками. Белое — утром, черное — ночью и серо-зеленое — в сумерках. Я смотрю на небо в прожилках ветвей каждый день. Перед тем как закрыть глаза и после того, как их открыл. На самом деле я смотрю на небо и после того, как закрываю глаза, и перед тем, как их открыть. Но это не имеет совершенно никакого значения. Важно только то, что с каждым днем веток все больше. На самую малость, но больше. Когда-нибудь они зарастут и запутают все небо. Придавят его к моему окну. И в этих ветвистых силках будут сдавленно каркать вороны, предсмертно пищать воробьи, тускнеть предутренние звезды и обломки луны. Прижав лицо к окну с другой стороны, из комнаты, которая заросла диваном, телевизором, треснутой кофейной чашкой, махровым халатом, пыльной фотографией, непрочитанным письмом, я пойму: кто спрятался — тот сам и виноват.

* * *

Весны как не было — так и нет. Снег идет… нет, бежит так, точно целую зиму сиднем сидел и теперь наконец-то у него появилась возможность размяться. Только воробьи и дети под окнами снуют чуть быстрее, чуть громче кричат и смеются, чуть сильнее от них валит пар, в закатных облаках чуть больше карамели, зефира и ванили, чуть зеленее ее глаза, когда она случайно роняет тонкую замшевую перчатку, которая падает чуть медленнее, чтобы ты успел ее поймать, а весны как не было — так и нет.

* * *