Мещанское гнездо

Вернемся, однако, к тому, с чего начали. В конце сентября температура воздуха на улице понижается настолько, что расстояние, которое может пролететь воздушный поцелуй, уменьшается до минимума, расположенного на кривой Кольриджа — Кэрролла в области бесконечно малых значений. В такие дни воздушный поцелуй куда проще подобрать с кончиков пальцев губами, чем поймать в холодном и туманном воздухе. На кончиках пальцев он еще теплый.

* * *

За окном идет холодный осенний дождь. Ты кашляешь, чихаешь и лежишь дома, в шерстяных носках до пояса, в горчичниках на голое тело, и от запаха чеснока, которого ты наелся в профилактических целях, слезятся глаза даже у воробьев, случайно присевших на подоконник с той стороны. Если нечеловеческим усилием оторвать от себя приросший намертво диван, встать на стул, достать с верхней полки книжного шкафа пыльную закрученную раковину, привезенную из Геленджика много лет назад, прижать ее к уху сильно, как это делают дети, то сквозь шум моря можно услышать, как кто-то кричит: «Чурчхела! Горячая кукуруза! Горячая… Девушка, а что вы делаете сегодня ве…» — в ужасе оторвать раковину от уха, положить ее на место, броситься на диван, завернуться в одеяло и слабым голосом попросить жену принести капли для уха, в котором так и стреляет, так и стреляет…

* * *

Когда снег идет, то взрослые под ним тоже идут, но каждый в свою сторону, а маленькие дети бегают с ним вместе. Поэтому маленькие дети являются естественным продолжением идущего снега, а взрослые уже нет. Маленький ребенок оставляет следов на снегу раза в три или даже в четыре больше, чем взрослый или даже два взрослых. Взрослые умеют ходить только поодиночке, а маленькие дети, как и снег, способны слипаться в огромные кучи, разлипаться и снова слипаться в другие, еще бóльшие, кучи. На маленьких детей, бегающих под снегом, можно смотреть бесконечно, а на взрослых… С дождем и детьми, кстати, такая же история.

* * *

Снег идет и замедляет время. Заберешься в самый центр снегопада, а оно там и вовсе стоит, не шелохнется белыми ветками деревьев, нахохленной белой вороной и немигающим оранжевым глазом фонаря. Обернешься назад — прошлое уже затянуло снежной пеленой. Посмотришь вперед — будущее все никак сквозь нее не проявится. Вокруг одно настоящее, расшитое белыми нитками, и больше ничего. Если прошептать или крикнуть… Никакой разницы. Если высунуть язык, то на него упадут одно или два мгновения. И тут же растают. Кончится снег, и настоящее зашевелит ветками, каркнет, взмахнет вороньим крылом, мигнет фонарем… но все это потом, потом. Теперь главное — не прятать язык.

* * *

Вечером смотрел в окно на мелкий снежок. И то сказать — как он шел? Несло его, мотало из стороны в сторону. Ветер дул такой, что будь у меня хоть воробьиные крылья, хоть парус величиной с носовой платок или пейсы подлиннее… Я представил себя с воробьиными крыльями, носовым платком и развевающимися пейсами. Как меня, сухонького, маленького, отрывает от земли в мутную снежную круговерть… Как срывает шляпу, перчатки и даже брюки… И немедленно представил для равновесия монументальную Розу в каракулевой шубе. Она накручивает на пухлый, в перетяжках, как у младенца, палец мои пейсы, и я то иду сам, то волочусь, то отрываюсь от земли на их длину… Ветер все крепчает, становится ураганным, пейсы натягиваются и звенят, как струны, и поют. Из глаз текут слезы — то ли от ледяного ветра, то ли от больно натянувшихся волос, то ли от этого пения… А Роза все идет и идет, не оборачиваясь… Я кричу ей: «Остановись! Отпусти меня! Отпусти!» И просыпаюсь. Ветер угомонился. За окном тихо и темно. На подоконнике в литровой банке переминается со стебля на стебель букет увядших роз, который я подарил тебе, да ты, уходя, забыла.

* * *

Есть такие люди, у которых ощущение, что все хорошо или должно быть хорошо, внутри. Они это ощущение носят с собой. Или вынашивают. Есть и такие, у которых хорошо там, где их нет. Я из тех, у которых всё по пословице.

Из моего окна на работе видны какие-то автобазы, ржавые грузовики, будки сторожей, склады до самого горизонта и на горизонте белые многоэтажные дома. Каждый день я смотрю на эти дома, еле виднеющиеся сквозь московский смог, и мне кажется, что там хорошо — ведь там нет меня. Там тепло, там никто не работает, все сидят у окошек, пьют чай с коньяком и шоколадными конфетами «Грильяж», читают толстые старые книжки с рассказами Чехова, забравшись с ногами в большие и уютные кресла. Там — это в Бирюлево. Если бы Бирюлево не было так близко, то я бы, наверное, поехал туда посмотреть.