Мертвая свеча. Жуткие рассказы

Лещинский сидел несколько минут в задумчивости и мы с нетерпением ждали его ответа. Мы чувствовали, что нас ждет какой-либо рассказ об одном из бесчисленных и разнообразных похождений старого сыщика.

Лещинский, продолжая, по-видимому, о чем-то вспоминать, медленно закурил папиросу, затянулся два раза, стряхнул пепел в предназначенное для этого медное ведерцо и тогда, словно про себя, начал:

— Из всех кровавых событий, которые я встречал на своем длинном веку, это, несомненно, самое удивительное. Весь интерес этой исключительной драмы заключается не в количестве поглощенных ею жертв, а в ее необъяснимости. Если бы я сам не был очевидцем этого, скажу прямо, сверхъестественного происшествия, я бы ни за что не поверил моему рассказу и знаю, что и вы ему не поверите, и я вас за это не буду осуждать. Такому рассказу нельзя поверить, потому что до сих пор я сам иногда сомневаюсь, происходило ли оно в действительности, не был ли это сон, галлюцинация или просто период моего безумия, — до того все это было необычайно. Меня до сих пор приводит в ужас не кровь, не трупы, — о, я их видел много в течение моей жизни, — а ужасает только эта необъяснимость. Скажу откровенно, эта таинственность отказалась не по моему разуму, это было вне моего искусства, где чертовщина смешалась с реальной правдой и где впервые меня пронял настоящий страх. Итак, слушайте и… и не верьте мне.

II

Это было вскоре после первой революции в России. Однажды в моем кабинете появился благообразный, высокий старик с суровым лицом, тщательно выбритый, с густой седой шевелюрой. Он, по-видимому, был очень стар, но в то же время совершенно бодрый, крепкий, так и хочется сказать: могучий. Тут ярко выражалось соединение сил характера и воли с силой физической. Он держался прямо, говорил громко, смотрел своими серыми глазами властно и твердо, прямо вам в глаза и, во время беседы, редко отводил взор в сторону.

Мы поздоровались. Я пригласил его сесть и сказал ему откровенно:

— Несомненно, вы явились по серьезному делу. Для каждого дела у меня должно быть столько времени, сколько оно требует, но не больше. И потому прошу вас, говорите все. Спокойно, просто и коротко. Я вижу по вас, что вам это не будет трудно.

— Я иначе не умею говорить, — ответил старик совершенно мне в тон, что сразу подкупило меня в его пользу, и немедленно приступил к делу, не спеша и без пауз. — Меня зовут Герман Гагеншмидт, я владелец имения «Гагеншмидт» в Курляндии. В последнее время я стал объектом какого-то таинственного шантажа. Другой на моем месте давно бы пал духом, но я не из таких людей и не желаю понимать никакой чертовщины.

— Чертовщины? — улыбнулся я. — Разве чертовщина существует?

— Я не знаю, что это такое. Для выяснения этого я и пришел к вам, — ответил старик. — Но я знаю, что я стал от неизвестных негодяев получать подметные, угрожающие письма.

— Ну, — вздохнул я облегченно, — это в настоящее время модное явление.

— Да, но не при таких обстоятельствах, как у меня. Письма неизвестно каким образом проникают в мой кабинет, ключ от которого всегда находится при мне. Я знаю все вопросы, которые вы намерены мне задать, и отвечаю вам на них. Кабинет мой изолирован и имеет одну дубовую, обитую медью дверь из моей спальни. Он на втором этаже моего замка, имеет всего одно окно, которое не отворяется. Для того, чтобы дойти до моего кабинета, необходимо пройти почти через все главные помещения замка, и это невозможно, чтобы остаться незамеченным. Второго ключа от двери ни у кого нет. Письма попадают в мой кабинет ночью, когда я сплю перед запертою дверью в мой кабинет. Один раз я даже запечатал кабинет и наутро нашел письмо на письменном столе.

Тут старик сделал легкую паузу и как-то нажал свой взгляд на мой удивленный, вопросительный взор, словно давая мне время усвоить его рассказ, и затем почти закричал с оттенком гнева:

— Одним словом, никто в мой кабинет не может пройти, слышите, это абсолютно невозможно, невозможно, невозможно…

Гагеншмидт боролся с одолевающим его волнением. Глаза его налились кровью, но возбуждение его выразилось только в некоторой торопливости речи. Он продолжал отвечать на мои мысленные вопросы и его ответы производили на меня необыкновенно сильное впечатление. Я стал чувствовать, что мое искусство сыщика, мои теория и опыт начинают терять почву. Дело стало меня уже пугать.

— Письма появлялись на моем столе с известными промежутками времени. Иногда раз в неделю, иногда раз в две недели, а бывало, и по два раза в неделю. Они писались в моем кабинете, а не приносились уже готовыми. Они написаны на моей бумаге и моим карандашом. После первых двух писем, я унес из кабинета все чернила, ручки, перья, карандаши и всю бумагу, на которой можно было писать. Но, когда я все уносил, я заметил исчезновение большого красного карандаша. Этим карандашом негодяи писали мне письма на похищенной у меня бумаге.

— Какие основания у вас для такого предположения? — невольно воскликнул я.