Меридон

Я принялась за комод. Сверху лежали тонкие льняные сорочки Перри. Я вытащила их все, перетрясла, расправила аккуратно заглаженные складки, ожидая – не выпадут ли из них документы. Я бросала их себе за спину на стул, одну за другой, пока ящик не опустел, а на полу и на стуле не вырос сугроб из мятых сорочек. Тогда я выдвинула ящик и выбросила муслиновый мешочек с сухими семенами лаванды, вынула ароматную бумагу, устилавшую ящик, и прошлась пальцами по его обратной стороне, на случай, если Перри решил спрятать документы на мою землю. На случай, если он так высоко их ценил, что хотел уберечь и убрать туда, откуда никто их не украдет.

Но я знала, что они уже украдены. И знала имя вора.

Я все-таки обыскала все ящики комода, а потом пошла к умывальнику и сбросила бритвенные принадлежности Перри и душистое мыло. Его туалетную воду и мягкую муслиновую тряпочку, которой он протирал лицо. Я бросила все на пол, чтобы вытащить ящик и посмотреть, не там ли спрятаны документы.

Ничего.

Я подошла к бюро Перри, стоявшему возле окна. Оно было завалено бумагами, всяческой писаниной. Я вытаскивала один ящик за другим и вываливала их содержимое на кровать. Картонные визитки, клочки бумаги, оторванные от обеденных меню, листки из записных книжек, бумага с тиснеными буквами – изрядная гора бумаг, и все они были записями о карточных долгах, нацарапанными пьяной рукой Перри.

Десятки, сотни, тысячи.

Я перенесла канделябр на прикроватный столик и зажгла еще две свечи, чтобы лучше видеть, а потом, разгладив бумаги, собрала их в кучу и села среди них, в изголовье кровати. Я придвинула свечи поближе и подняла первый листок поближе к глазам, чтобы прочесть.

Я тщательно разбирала слова, шепотом произнося их: «Десять гиней Джорджу Кейтерхему».

Положила листок в кучу, взяла следующий.

Несколько минут я сидела, поднимая листок за листком, разглаживая их и продираясь сквозь слова, а потом кладя в общую кучу. Все это время мой мозг работал, считал, складывал и складывал написанное на клочках бумаги, пока я не сложила их все в стопку и не узнала, что Перри задолжал две с половиной тысячи фунтов, проиграв своим приятелям.

Была и куча побольше, настоящих листов, не клочков.

Я принялась за нее. То были чеки от ростовщиков под обеспечение, с грабительскими процентами. С ними я разбиралась долго, потому что не понимала слов, которые в них использовались, и некоторых терминов.

Я завернулась в пеньюар и откинулась на спинку кресла посреди разоренной комнаты.

Документы должны были быть где-то здесь. Они могли быть спрятаны среди бумаг. Кровать была завалена бумагами, стул скрывали сорочки Перри, по полу были раскиданы его сюртуки. Казалось, кто-то в ярости разгромил комнату.

Но я не была в ярости. Я искала документы на Широкий Дол.

Мне ничего в мире не было нужно, кроме моей земли.

И когда часы в доме глухо пробили два, я сидела в тишине, осознавая то, что давно должна была понять.

Что я любила Широкий Дол, что там был мой дом.

И человек, пытавшийся его у меня отнять, был моим врагом.

Что бы я ни потеряла в прошлом, к чему бы ни прикипела в будущем – Широкий Дол был моим источником и корнями. Он был мне нужен, как воздух в легких и вода в чашке.

Я любила сестру и потеряла ее.

Широкий Дол я сохраню.

Я сидела очень тихо, глядя в огонь, словно видела в нем свое будущее. Я впервые думала о своей матери, о своей настоящей матери, и о том, как она хотела, чтобы меня нашли, привезли в Широкий Дол и воспитали как деревенскую девочку. Я думала о том, что сказал мне Джеймс Фортескью: она любила эту землю и этих людей. О том, что среди ее друзей был один из Тайяков – родственник того первого человека, которого я встретила, когда Море привез меня домой.

И впервые мое огрубевшее затвердевшее сердце раскрылось памяти о ней, простило ее за то, что она отдала меня, выбросила в опасный мир. Я простила ее за то, что она подвела меня, когда я была новорожденной. И поверила, что она хотела мне добра, отдав под опеку человеку, который любил ее, велев ему научить меня тому, что земля никому не принадлежит.

Теперь я это чувствовала… я улыбнулась.

Именно в тот миг, когда документы попали в руки кому-то другому, я поняла, что они никому не должны принадлежать.

Но я понимала, что не простой эгоизм заставляет меня так думать, я понимала, что дело в чем-то большем.

В ощущении правильности, справедливости.

Никто не должен иметь возможность покупать и продавать землю, по которой ходят люди, дома, которые они зовут родными. Нельзя ее проигрывать, нельзя выбрасывать. Единственные, кому можно вверить землю, – это люди, которые на ней живут, которым она нужна. Земля, воздух, солнце и пресная вода не могут принадлежать одному человеку.

Они нужны всем, все должны иметь на них право!

Я сидела в тишине, в одиночестве, очень усталая.

И гадала: в какой притон, в какую лондонскую дыру Перри отправился с документами на Широкий Дол в кармане и со сводившим его с ума желанием играть?