Мера воздаяния

Тот роковой вечер, направивший меня на режимнолагерную стезю, запомнился во всех нюансах, словно всё происходило только что.

После дембеля я приехал в родной город. Был тихий вечер, смеркалось. Я шёл от автобусной остановки домой к матери; она готовилась встретить меня и уже накрывала на стол – мы всё обговорили по телефону, и душа пела в предвкушении радостных счастливых минут. По окончании застолья я намеревался отправиться к своей девушке, с которой познакомился в последний отпуск и на которой собирался жениться.

До нашего дома оставалось метров четыреста или пятьсот, как вдруг с заброшенной стройки, возвышавшейся в нескольких шагах, донёсся придушенный стон и кто-то там за блочными каменными стенами воззвал о помощи.

«Помогите!» – жалобно прозвучало в вечерней тишине.

Не раздумывая, я бросился на голос, тонкий, почти детский, и, проскочив несколько полутёмных помещений, увидел, как в закутке строительной площадки трое парней распинали молоденькую девчонку – лет семнадцати, не больше. Двое держали её за руки и зажимали рот, а третий, задрав ей чуть ли не пополам разорванное платье, снимал с неё нижнее бельё.

В руке у меня был обрезок полуторадюймовой стальной трубы, подобранный в одном из проходов, пока я пробирался по стройке. Этой штукой я с размаху и шибанул по спине того, третьего, который оголял несчастную, а его подельники бросились в разные стороны. Я погнался за одним из них и почти настиг, когда сильнейший удар по голове свалил меня с ног.

А получилось так, что шум и крики, раздававшиеся из недостроенного дома, услышали полицейские, проезжавшие мимо, в числе которых был уже упомянутый Вячеслав Ерманков, давний мой неприятель из детства, к этому времени младший сержант полиции. Он-то и пустился за мной и тем парнем, которого я преследовал, и, догнав, хватил меня рукоятью пистолета по затылку.

Потом следственный изолятор, допросы, моё отторжение наветных слов, полицейские, набросившиеся на меня с резиновыми дубинками, и то, как я положил их всех рукопашными приёмами. Майор Окунев, прибежавший на шум схватки и дважды выстреливший в меня из пистолета; первая пуля попала мне в плечо, а вторая – в грудь, к счастью, не задев лёгкие.

И суд под аккомпанемент неправедного обвинения, по которому выходило, что это я пытался изнасиловать несовершеннолетнюю Надю Зайцеву, ту девчонку на стройке. И показания самой потерпевшей, запуганной проплаченным следователем Патрикеевым, что именно я, демобилизованный солдат, являюсь злодеем, покусившимся на её тело, а трое парней лишь пришли ей на помощь; я же, вооружившись металлической трубой, напал и на них и покалечил одного.

Наконец, лжесвидетельство полицейского Ерманкова, который якобы видел, как трое юношей, фактически ещё подростков, буквально стаскивали меня с этой Зайцевой.

Лыком в строку лёг и рассказ майора Льва Максимилиановича Окунева о том, как в следственном изоляторе я совершил нападение на полицейских, находившихся при исполнении служебных обязанностей, и как он вынужден был останавливать меня пистолетными выстрелами на поражение.

Словом, я был обрисован настоящим монстром, крайне опасным для общества и подлежащим изоляции от него.

Венчал судебное разбирательство приговор, зачитанный судьёй Митюковой Жанной Борисовной: пятнадцать лет колонии строгого режима! И отбывание наказания в лагере «Полярный медведь», расположенном на северо-востоке Сибири, в местности, примыкавшей к нижней части Енисея, неподалёку от базальтового плато Путорана, дикого края, малодоступного для людей.

Такой вот итог получился; пройди я мимо той стройки, не отреагируй на жалобный крик – и жизнь моя продолжилась бы совсем в ином ключе, возможно, радужном и беззаботном, в условиях полного достатка и развлечений. А девчоночью мольбу о помощи я, пожалуй, и не вспомнил бы ни разу, и на сердце у меня были бы мир и покой.

В заключении я и познакомился с Филиппом Никитичем Татариновым, уже немолодым уголовником-рецидивистом, смотрящим по лагерю и моим земляком из Ольмаполя. И довольно близко сошёлся с ним, хотя он относился к высшей касте блатных зэков, а я – к мужицкому сословию, то есть к людям, оказавшимся на зоне случайно, в силу тех или иных неблагоприятных обстоятельств. Внешне, повторюсь, наша взаимная симпатия мало чем выражалась, но его поддержку я чувствовал на протяжении всего нашего совместного пребывания на каторге. И сам по мере возможности оказывал ему те или иные услуги, способствовавшие выживанию.

И был ещё один арестант, с которым я тесно сошёлся и которому поверял иной раз сокровенные тайны души. Это уже упомянутый Пётр Вешин, на воле банковский служащий, белый воротничок, этапированный на зону в двадцатишестилетнем возрасте – зимней порой, на специальном тюремном автотранспорте, по льду замёрзшей реки, через год с лишним после меня.

Осудили его за «нападение на полицейского» при разгоне стражами порядка несанкционированного экологического митинга, хотя он к этой держиморде лишь потянулся рукой и даже не прикоснулся к нему, а только назвал негодяем.