Меншиков

Пробовал считать: сколько их?.. Чу!.. вот он, грубо-басистый, на два колена, вой матерого самца, вот более тонкий, высокий и звонкий голос волчицы, еще тоньше, визгливее и тише скулят переярки, кончая руладу взбрехом собачьим, а прибылые, стараясь приладиться к голосу старших, тихо ворчат и скулят по-щенячьи.

Уныло-гнусавая, скучно-протяжная, дикая песня долго рыдает и плачет волчьей мольбой. Потом глухо-тоскливые ноты сменяются звуками злобно-надрывными, вой нарастает и гневный протест, посылаемый вверх, к ночному светилу, вонзается в нёбо, дрожит и клокочет и рокотом эха несется по темным долинам.

«А-ах! — вздыхал Данилыч тогда. — Ах, как они!.. Мечутся!.. Стонут!.. Вот она, — думал, — ночная-то, дикая жизнь, злая, голодная, волчья!.. Ишь, как канувший день провожают они!.. Какой дикой песней встречают пришедшую ночь!..»

— Пора, — бормотал. — Пора! Иначе пристанут, — косился на конвоиров. — Еще будут грозить, чего доброго!.. — И, кряхтя, поднимался, тяжело опираясь на трость, разминался, затем не спеша, по проторенной стежке, направлялся к себе «на покой».

«Теперь с Мельгуновым, не разгуляешься…»

Плещеев, окончив опись имущества, все опечатав, отобрав подписки от всех служителей Меншикова в том, что они не знают более ничего о вещах, кои отданы князем на сохранение, 25 января укатил в Петербург.[95] Мельгунов же остался окарауливать князя с семьей его, согласно инструкции, утвержденной Верховным Тайным Советом.

14

Трудно было изобразить всеобщую радость при дворе, произведенную падением Меншикова. Многие радовались от души; другие, — как говорится, воины облачаются в свои панциры, а придворные — в свое лицемерие, — другие показывали радостный вид, чтобы угодить родовитым с их внезапно воскресшими мечтами и о сладких кусках и о сладости обладания властью.

«Что изволите писать об князе что его сослали, — сообщила сестре из Киля цесаревна Анна Петровна: — и у нас такая же печаль сделалась об нем, как у вас».

Она радовалась от души.

От души рады были и старые приверженцы царевича Алексея Петровича, которые думали, что по низвержении Меншикова им откроется доступ ко двору.

«Погибла суетная слава прегордого Голиафа, — спешили они поделиться друг с другом, — и теперь таких страхов ни от кого нет, как было при Меншикове».

Оказалось, радовались напрасно.

Даже положение тех, кто был сослан Меншиковым, не улучшилось. Только жене Девьера позволили отправиться к нему, то есть сочли удобным сослать сестру Меншикова под видом позволения соединиться с супругом.

Наследство, оставшееся после Меншикова, было уже поделено, места «в челе правления» заняты новыми приближенными мальчика-императора. Ошиблись и те, которые думали, что теперь вся власть перейдет в Верховный Тайный Совет, где главную роль будет играть самый видный из его членов — князь Дмитрий Михайлович Голицын. Получилось не так. Виднее всех при дворе и ближе всех к императору остался Андрей Иванович Остерман. Правда, его положение было весьма затруднительным: он же, воспитатель юного государя, должен заботиться о том, чтобы его высокий воспитанник хорошо вел себя, развивался, учился, набирался государственной мудрости, а Петр не хотел об этом и слышать, он желал жить в свое удовольствие — и конец!

При Меншикове положение Андрея Ивановича облегчалось тем, что он мог угождать императору, стараясь казаться добрее, снисходительнее, светлейшего князя. А теперь?.. Петр ночи напролет шумно гуляет с молодым камергером князем Иваном Алексеевичем Долгоруким, из его хором, точно из главной квартиры, производит набеги на чужие дома, ложится спать в семь часов утра… Даже в народе толкуют: «А, коли правду сказать, так неладно, слышь, молодой царь-то делает!»

«Все в России теперь в страшном расстройстве, — доносят иностранные посланники своим дворам, — царь не занимается делами и не думает заниматься; денег никому не платит, и бог знает до чего дойдут финансы: каждый ворует, сколько может; жалоб бездна, каждый делает что ему придет на ум».

— А кто до этого допустил? Ведь когда-нибудь и у Андрея Ивановича могут потребовать ответа.

Все уговоры, увещевания Остермана остаются тщетными. А усиливать их — значит раздражать императора. Это опасно: воспитатель может попасть в такую же немилость, как и опекун Меншиков.

Петр одичал, его не занимают никакие серьезные разговоры, а тем более — занятия делом. Приятные, доступные ему разговоры — это толки о собаках, диких зверях, верховых лошадях…

— Как можно объяснить чутье, которое безошибочно указывает собаке, что по такому-то месту пробежал заяц? — задал как-то вопрос Алексей Долгорукий, сидя в компании «злых охотников», и, мутно усмехнувшись, лукаво добавил: — Да собака еще знает, как свеж этот след и, что мудренее всего, в какую сторону побежал заяц, взад или вперед.

Выговорив это, он уставился зло поблескивающими глазами на Остермана, словно в первый раз оценивая его.