Мемуары ротного придурка

Второй исторический день - 17 октября 1941 года - начался шумно. Ночью в квартире стоял грохот, как от стрельбы зениток, с потолка сыпалась штукатурка от топота дяди Коли и всех соседей Колдуна, отплясывавших под гармонь "камаринскую". За стеной в смежной квартире орал пьяный хор: "Когда нас в бой пошлет товарищ Сталин и Ворошилов в бой нас поведет..." (Но думаю, что не за здравие товарищей Сталина и Ворошилова там выпивали.) В квартире под нами тоже шла свистопляска... В общем, московская пролетарская окраина гуляла на полную катушку, в то время как по шоссе Энтузиастов в панике бежали из города советские энтузиасты.

Разумеется, нам с папой было не до веселья. Я никогда не видел его - одного из организаторов ленинского комсомола и бывшего комбрига Красной Армии - в таком плачевном состоянии.

- Все должно было быть не так!.. Теперь ударит Япония!.. - вскрикивал папа, хватаясь за голову.

Мы прилегли прямо в пальто, чтобы хотя бы чуть-чуть передохнуть. Я поставил будильник на час ночи, хотя ни о каком сне и речи не могло быть: попробуй усни при такой-то свистопляске! Но только я прилег - и как в яму провалился. Пережитое потрясение и страшная усталость сделали свое дело.

...Когда я проснулся, стояла полная тишина. Почуяв неладное, я вскочил и отодвинул светомаскировочную штору, завешивавшую окно, - через форточку ударил яркий солнечный свет...

- Папа, мы проспали! - в ужасе закричал я: будильник показывал двадцать минут десятого... Папа тоже спал как убитый.

- Взгляни скорей на улицу! - сказал он, очнувшись.

Я встал на подоконник, так как, кроме форточки, все окно было закрыто фанерой, и с замиранием сердца посмотрел вниз. Во дворе никого не было (видимо, народ отсыпался после гулянки), из-за угла соседнего дома, как обычно, торчал хвост очереди, стоявшей у продмага № 20.

- Открой форточку и прислушайся как следует: не слышно ли стрельбы или грохота? - сказал папа.

Я открыл форточку и прислушался - стояла необычная тишина. Никаких выстрелов, никакого грохота танковых гусениц и даже обычного шума уличного движения не было слышно. Погода была изумительная, ярко светило солнце... Но как узнать, фашисты в Москве или нет? Вдруг Москва уже захвачена, пока мы спали?

Я хотел подняться к Колдуну, но папа, старый подпольщик, сказал, что на всякий случай надо соблюдать конспирацию. Мы евреи, лучше, если соседи не будут знать, что мы остались в городе…

В этот момент позвонил телефон, и обстановка выяснилась. По тетиному голосу я сразу определил - Москва еще наша!

Тетя кричала, чтобы мы скорей шли к ней на Елоховскую. Оказывается, она нам утром сто раз звонила, но только один раз папа снял трубку и бросил ее - папа же, хоть убей, этого не помнил! Тетя кричала, что из папиного института нам ночью тоже звонили, но мы с папой проспали все на свете; институт эвакуировался с Казанского вокзала без нас, а по шоссе Энтузиастов ночью уже все убежали кто мог. Надо срочно узнавать, куда уехал институт, и догонять его...

Папа принялся звонить по всем телефонам: в свой институт, в президиум Академии наук, в райком, в Моссовет, даже в ЦК...

В институте оставался лишь один подвыпивший завхоз, который не был "в курсе", как он выразился, в президиуме телефон был все время занят, а в других местах вообще никто трубку не снимал. Ничего не узнав, мы опять собрали вещи и пошли к тете, жившей как раз неподалеку от вокзала.

На шоссе Энтузиастов уже не бурлил многотысячный поток беженцев. Лишь отдельные группки плелись по нему, но не из Москвы, а в Москву - видимо, не успев далеко убежать. Следы панического бегства были видны повсюду: у моста, где я ночью висел под часами, лежали перевернутые автомашины, обочины были усеяны растоптанными чемоданами и тряпьем, везде валялись обрывки газет...

...Более чем странное зрелище представляла собой Москва днем 17 октября 1941 года, когда мы с папой шли из Новых домов на Елоховскую. Солнце светило высоко, но не стояла милиция на перекрестках, не шагали по тротуарам комендантские патрули с красными повязками, проверявшие документы у прохожих, а пьяные валялись прямо посреди опустевших улиц.

...С добрым утром, милый город.

Сердце Родины моей...

Кипучая, могучая, никем не победимая,

Москва моя, страна моя, ты - самая любимая! -

каждый день пели по радио.

Теперь Москву никак нельзя было назвать "кипучей", "сердце Родины моей" замерло.

После бегства органов советской власти, коммунистов и активистов наступила анархия. Поскольку радио молчало и газеты не выходили, сводки Совинформбюро о положении на фронтах не объявлялись, и никто просто-напросто не знал, что творится. К примеру, о том, что 16 октября наши оставили Одессу, я узнал только через несколько дней. А о том, где под Москвой в середине октября находились немцы, я узнал лишь спустя 15 лет, после XX съезда КПСС, - до этого точная боевая обстановка продолжала оставаться засекреченной...