Мемуары. Переписка. Эссе

Дезик как раз тогда перечитывал тома истории Соловьева, посвященные XVIII столетию. Его суждения о событиях, связанных со смертью Петра, с падением Меншикова, поражали каким-то особым присущим ему чувством историзма, точнейшим пониманием того, как функционируют механизмы власти. Но стоило ему обратиться к современности, как рассуждения его теряли свою точность, оценки поражали своей неадекватностью реальностям жизни. Не мог же человек такого ума, такой высокой нравственности не понимать, не видеть всей бесчеловечности, всей лживости советского режима. Не верил я в это тогда, не верю и сегодня.

Такую несовместимость — ума, исторической интуиции, с одной стороны, с неадекватностью суждений о современности — с другой — могу объяснить только одним: Дезик прекрасно понимал, в какой стране он живет, — ведь именно тогда (в сорок девятом или пятидесятом году) написаны были стихи «Я вырос в железной скворешне»[64]. Значит, понимал же, в какой стране ему довелось жить. Понимал и все же пытался выключить из своего сознания все, что могло нарушить гармонию его мироощущения. Вот потому-то и ломал он себя, заставлял себя судить об эпохе «не по крови и не по поту».

Давалось это ему тяжело. У меня даже было впечатление, что иногда ломал он себя, писал стихи, больше похожие на заклинания. Как-то году в пятидесятом на Мархлевке прочитал он нам с женой и другу дома Якову Кронроду[65] стихи о коммунизме, который был «еще как археоптерикс, но уже был крылат». И были в этих стихах строчки, которые воистину звучали как заклинание: «Верю Сталину, / Верую в коммунизм». Когда Яков и я набросились на него, он не защищался. Только смущенно улыбался. Насколько я знаю, он не только не пытался опубликовать эти стихи, но даже никому, кроме Слуцкого, их не читал. А у меня и сейчас, через сорок лет, сохранилось такое ощущение, что я оказался свидетелем попытки самогипноза…

***

От этого наваждения, от душевной раздвоенности Дезик освободился еще при жизни Сталина, задолго до того, как началась кампания развенчания культа Сталина. Но годы, о которых я рассказываю (конец сороковых — самое начало пятидесятых) были для него годами преодоления мучивших его душевных противоречий. И он их преодолел. Об этом свидетельствует он сам: «Плутал я, не заплутался, / Ломал себя — не сломал». А есть тому и еще одно свидетельство, которое он нам оставил: мудрая, гармоничная поэзия Давида Самойлова.

Вашингтон, 1991

«Всегда помню о тебе, люблю тебя» Письма Д. Самойлова Б. Слуцкому (1968–1979) Письмо Б. Слуцкого Д. Самойлову

№ 1. Д. Самойлов — Б. Слуцкому

Осень 1968[66]

Здравствуй, Борис!

Я уже больше двух недель в больнице. До этого чувствовал себя очень скверно, и, как оказалось, для этого были серьезные основания. Мой друг детства профессор Рожнов[67] посмотрел меня и нашел, что нервы, а также (или особенно) сосуды и сердце у меня в прескверном состоянии. Велел немедленно прекратить пить (ни грамма!). Он предложил мне лечь в его отделение при (не пугайся) Институте Сербского. Отделение это нарколоманическое, т. е. здесь отучают и, кажется успешно, от алкоголя. Я решил пойти сюда, несмотря на всю непривлекательность обстановки, ибо считаю, что в обычном кругу пить не брошу, да и не смогу толком организовать лечение. Место своего пребывания я держу в секрете, потому что неохота, чтобы это разошлось кругами по Москве, да еще с обычными прибавлениями. Так что и ты никому не говори, где я, а слухи опровергай.

Чувствую я себя значительно лучше. Давление дошло почти до нормы. Полная изоляция от внешнего мира тому способствует. Страдаю только от скуки, да и то частично, потому что с середины дня мне предоставлен кабинет Рожнова, где я работаю или читаю часов до 10–11. Книг я поглощаю множество. Чтива не хватает. Если есть что-нибудь — пришли мне через Галку. К сожалению, сюда не пускают никого, кроме двух-трех родственников и то раз в неделю. Напиши мне пару слов, новостей почти не знаю.

Слышал только, что у Мильки Кардина[68] инфаркт. Как он себя чувствует?

Народ здесь пестрый. Немало забавных людей. От настоящих психов мы, к сожалению, изолированы.

Пробуду в больнице, наверное, до 20-х чисел октября, может быть, и дольше.

Привет Тане.

Обнимаю тебя.

Твой Д.

Чувствую себя то Чаадаевым, то Берлагой[69]. Чаалага.

Лялька[70] тоже, вероятно, не знает, где я.

№ 2. Б. Слуцкий — Д. Самойлову

Осень 1968

Здравствуй, Дезик!

Посылаю тебе Броневского[71] моего изготовления с твоими переводами и несколько книг с разной точки зрения нескучных. Напиши, что ты хочешь? Я постараюсь достать.

Больших новостей, кажется, нет. Впрочем, в Москве я недавно, может быть, чего-нибудь не знаю. Институт мне известен. В 1940 г. я там выслушал полный курс лекций по предмету[72].