Мемуары

— Своего мужа я, конечно, люблю, — сказала она, — но мое чувство к Гитлеру сильнее, за него готова отдать жизнь. Я нахожусь во власти фюрера до такой степени, что развелась с Гюнтером Квандтом, с которым мы жили очень хорошо. Мне ничего не стоит отказаться от богатства и роскоши. У меня было только одно желание — быть ближе к Гитлеру. Поэтому я устроилась секретаршей к доктору Геббельсу. Лишь после того как мне стало ясно, что кроме Гели, [214]своей племянницы, смерть которой нанесла ему сильнейшую душевную травму, Гитлер не может полюбить ни одну женщину, только, как он говорит, «свою Германию», я согласилась на брак с доктором Геббельсом.

Об этих словах я вспомнила, когда услышала о страшном конце ее семьи в рейхсканцелярии, где Магда, узнав, что Гитлер застрелился, взяла с собой в небытие шестерых детей, которых безмерно любила.

Почему госпожа Геббельс была со мной столь откровенна? Я и сейчас не знаю. Что касается всего остального, то я помню только, как машины остановились перед гостиницей. Гитлер со смущенно улыбавшимся Геббельсом поприветствовали меня. От Магды я узнала, что эту экскурсию устроила фрау фон Дирксен, покровительница Гитлера, чтобы познакомить его со своей племянницей, баронессой фон Лафферт. Эта молодая, очень красивая девушка, по слухам, принадлежала к числу немногих женщин, перед которыми Гитлер преклонялся и которых уважал.

Министр пропаганды

Вскоре после этой поездки Министерство пропаганды прислало мне приглашение на следующий день к четырем часам на служебную квартиру. Как избежать новой встречи с Геббельсом? Я могла бы сослаться на болезнь, но это ничего бы не изменило.

Точно в четыре часа я позвонила у двери. Слуга провел меня в большое, стильно обставленное помещение. Почти бесшумно в гостиную вошел Геббельс. Элегантно одетый и выглядевший весьма ухоженным, министр радостно меня приветствовал и подвел к столу, украшенному цветами.

— Чай или кофе?

Пытаясь казаться спокойной, я попросила кофе.

— Как вам известно, — начал Геббельс, — фюрер поручил мне взять на себя управление кинематографией, театром, прессой и пропагандой. Поэтому я хотел поговорить о ваших будущих кинопроектах. В газете я прочел, что УФА собирается снять игровой фильм, сюжет которого связан со шпионажем. Как вы вышли на эту тему?

Я рассказала о режиссере Фанке и событиях, пережитых немецкой шпионкой в годы мировой войны.

— Чем вы собираетесь заниматься в дальнейшем?

— Моим самым большим желанием было бы сыграть Пентесилею.

— Это для вас подходящая роль, — согласился Геббельс. — Я представляю вас царицей амазонок. — Меняя тему, он спросил: — Были вы у фюрера и рассказывали о ваших планах?

— Непосредственно — нет, — ответила я уклончиво, — но говорила, что мое единственное желание — сниматься, а не снимать. Режиссерская работа в «Голубом свете» была вынужденной: не было денег, чтобы пригласить режиссера.

Геббельс продолжал:

— Жаль, что вы не хотите развивать свой талант. У меня есть великолепная тема, об этом-то мне и хотелось сегодня поговорить.

Я посмотрела на него с беспокойством.

— Это фильм о прессе, его можно назвать «Седьмая великая держава».

Прежде чем я успела что-либо возразить, он заговорил о значении прессы, которая способна манипулировать всем и вся. Он с воодушевлением воскликнул:

— Я бы набросал сценарий и оказал бы поддержку при производстве, мы смогли бы работать вместе.

Я прервала его:

— О работе прессы не имею никакого представления. Я разочаровала бы вас. Это может быть интересно для Вальтера Руттмана, который сделал выдающийся документальный фильм «Берлин, симфония великого города».

Геббельс махнул рукой:

— Руттман — коммунист, о нем не может быть и речи.

— Но он талантлив, — возразила я.

Выражение лица у Геббельса изменилось, чуть ли не шепотом он проговорил:

— Такое упрямство мне нравится, вы необычная женщина, и знайте, что я не перестану бороться за вас.

Затем он сделал самую большую ошибку, какую только может сделать мужчина в подобной ситуации: схватил меня за грудь и попытался силой привлечь к себе. Завязалась борьба, но мне удалось высвободиться из его рук. Я побежала к двери. Он — за мной. Придя в дикое бешенство, он прижал меня к стене и попытался поцеловать. Я отчаянно защищалась. Лицо Геббельса было искажено злобой.

Мне удалось нажать спиной кнопку звонка. Геббельс тотчас отпустил меня и, еще до того как вошел слуга, вновь овладел собой. Выйдя из квартиры, я знала, что министр пропаганды теперь окончательно стал моим врагом.

«Победа веры» [215]