Memory Makers

Напротив, российские СМИ сравнивали действия украинских военных (и ополченцев) со зверствами, совершенными нацистскими оккупационными войсками во время Великой Отечественной войны (Дунаевский 2014a). Боевые действия на Украине путали с Великой Отечественной войной, накладывая ссылки на одно на другое или используя символические фигуры, чтобы связать эти два конфликта в сознании аудитории. Этот аргумент был особенно заметен в телерепортажах, которые в комментариях к кадрам боевых действий в Донбассе либерально смешивали конфликт на востоке Украины с Великой Отечественной войной. Целью этого аргумента было делегитимизировать решение украинской армии дать отпор российскому военному вмешательству на востоке Украины, включая попытки поддерживаемых Россией боевиков (в том числе российских нерегулярных формирований) захватить контроль над украинскими правительственными зданиями. И снова мы увидели, как этот же нарратив используется для делегитимации украинского сопротивления в 2022 году.

Представляя "сепаратистов" как продолжателей борьбы с фашизмом, СМИ часто использовали генеалогическую терминологию, представляя пророссийски настроенных людей как потомков Красной армии просто в силу их (гео)политического положения. В тех случаях, когда имело место явное биологическое наследие, это подчеркивалось оратором и/или СМИ, как, например, в следующей (саркастической) цитате Игоря Стрелкова, одного из ключевых военных командиров в Донбассе: "Мой дед был здесь, в Красноармейске, неделю боролся за выход из окружения в феврале 1943 года, защищая свою страну и свой народ [narod]. Но, конечно, я здесь агрессор" (Бас 2014). Семейные и генеалогические коннотации усилили этнонационалистический подтекст, присутствовавший в некоторых СМИ и правительственных дискуссиях во время украинского кризиса. Хотя обращение к истории в значительной степени было попыткой предоставить объединяющую альтернативу этнонационалистическому патриотизму, оно было очень податливым и временами сильно флиртовало с этнонационалистическими тенденциями - никогда более, чем во время украинского конфликта. Это успокаивало некоторые из наиболее радикальных элементов националистического электората в российском обществе (Chaisty and Whitefield 2015). Возможно, это также привело к их экспорту, учитывая, что до 50 000 россиян ушли добровольцами на войну, и среди них было много националистов - часто имперского толка. Чтобы затронуть эмоции как националистов, так и ненационалистов, СМИ использовали особенно драматичные образы, наполненные смертью, убийствами и пытками. 4 апреля "Российская газета" опубликовала подробное описание нацистских методов убийства в концентрационных лагерях и лагерях смерти, которые она приравняла к тактике украинской армии (Петин 2014). Эта увлеченность зрелищами и страданиями нашла отражение в кадрах боевых действий и крупных планах мертвых людей на страницах "Воскресного времени" (Королев 2014б: 16.23; 2014д: 15.11). В целом, чем более таблоидным был тон источника (как в "Вести недели" и "Комсомольской правде"), тем чаще он фокусировался на насилии; однако экстремальные примеры встречались во всех источниках, как, например, следующее описание из "Российской газеты" страданий одной женщины-ветерана во время нацистской оккупации Киева, которые, по ее словам, повторяются в 2014 году: "Одного из сыновей они [бандеровцы ] расстреляли прямо у нее на глазах возле дома, другого забрали и он бесследно исчез, а третьего зарубили тараном, выкололи глаза. Она своими руками выкопала его из полузасыпанного колодца" (Латарцевий 2014). Благодаря таким жутким подробностям и акцентированию внимания на зверствах Великой Отечественной войны и потенциальных зверствах разгорающейся войны на Украине, СМИ создавали ощущение ужаса, нагнетая истерию внутри страны и за рубежом.