Меморандум

Зато редакция школьной газеты с удовольствием брала мои рассказы и, чуть подсократив, печатала и помещала в разделе «Наше собственное творчество». А однажды мои стихи в комплекте с лучшим рассказом, который я переписывал не менее десяти раз, редактор школьной газеты отнес в городскую газету — и вот чудо! — стихотворение и рассказ напечатали в газете, а я на время стал признанным писателем, пусть и в масштабах только нашей школы. Еще меня трижды «подключали» к смотрам художественной самодеятельности, уверяя, что это «положительно скажется на школьной характеристике для поступления в ВУЗ». Со сцены я читал свои стихи. Поначалу, как водится, робел и микрофон перед моим носом действовал на меня парализующе, как пистолет, направленный в лоб, но после трех-четырех репетиций и дельных советов старших товарищей, я превозмог панический страх сцены и неплохо выступил, получив даже какой-то диплом.

Но самой большой наградой за мои творческие мучения стала для меня… зависть моего школьного товарища. До того случая я иногда подумывал: если я пишу что-то стоящее, то где же, позвольте спросить, мой традиционный персональный завистник? У Моцарта — Сальери, у Пушкина — Дантес, у Лермонтова — Мартынов, у Достоевского — Тургенев, а у меня никого! Обидно, да…

И вдруг однажды весной, на праздник Первомая пригласили меня в гости в компанию, от посещения которой я не мог ни отказаться, ни потихоньку увильнуть. Праздничный вечер устроил для своих любимчиков тот, чье слово на выпускных экзаменах станет решающим, — директор. У него к тому же была на выданье дочка неописуемой красоты и гордости, носила эта девушка трагическое для меня имя — Дарья. Причем она требовала, чтобы называли ее именно полным именем, что для меня несколько снижало накал неприятных ассоциаций. Итак, сидим в огромной зале за невероятных размеров столом, накрытым богато, как минимум для свадьбы или юбилея. Как я и предполагал в самых страшных своих подозрениях, слева от меня восседает принцессой Дарья с прямой спиной и развернутыми плечами, а слева — сутулый узкоплечий Шурик Питеров, сын большого городского партийного деятеля. Если Дарье я только подливал вина и подкладывал закуску, а она сидела как замороженная, то Шура вцепился в меня весенним энцефалитным клещом. Если слева на меня веяло арктическим холодом, то справа — раскаленным ветром аравийской пустыни.

Питеров почему-то с разгону стал нахваливать мои рассказы, предлагал помощь своего отца для поступления в городской университет. Я сказал, что планирую поступить в другой город, да еще в строительный. Его это огорчило. После третьей рюмки марочного муската Шура признался, что хочет писать так же как я и надеется, что я стану его наставником. Я посоветовал ему найти более опытного и талантливого писателя, признавшись, что меня меньше всего интересует мастерство, стиль и разные там метафоры, главное для меня — идея. Вот поэтому ты мне и нужен, выпалил тот. Ладно, сказал я лишь бы отвязаться, посмотрим. Спасибо, друг, проникновенно пропел он. Я же, выслушав длинную речь директора школы о важности школьной дружбы в дальнейшей карьере, «из чисто хулиганских соображений» и ради классического шекспировского «укрощения строптивой» пригласил Дарью на танец и прижал ее ребрышки к металлической кованой пряжке ремня так, что гордячка чуть не завопила от боли, только статус хозяйки и прессовое воспитание не позволили ей закричать, но лишь заученно улыбаться и розоветь от натуги и гнева, что, впрочем, делало ее еще более притягательной. Ты самая прекрасная девушка в мире, прошептал я сакральную фразу, и пленница обмякла. И эта «маленькая но гордая птичка» подстрелена, подумал я с тоской, какая скучная банальность…

Я даже не удивился, когда в приемной комиссии строительного института столкнулся нос к носу с Шурой Питеровым, а он сладко улыбнулся и намекнул, что его отец уже кое с кем переговорил, считай, мы уже зачислены. Я пожал плечами и сел за стол подавать документы, спокойный как бронетранспортер. У меня не было сомнений в том, что я поступлю — интуиция.

На картошке Шура изменил свой имидж, из пай-мальчика превратился в пьяницу, курильщика, еще больше ссутулился и растрепал длинные волосы — эдакий совсем пропащий циник-интеллектуал. Он вцепился в меня с новой силой. На первой же вечеринке в самый разгар веселья и перекрестных знакомств, он выпалил во время тоста, что среди нас, обычных простых ребят, сидит скромно так настоящий гений слова. Он не назвал моего имени, да никто и не спросил, но видимо такой грубоватой лестью он надеялся стимулировать мое наставничество. Чуть позже, когда народ запел разухабистые песни, а кое-кто принялся искать уголок для уединения с девушкой, Шура из внутреннего кармана твидового английского пиджака цвета размокшей глины извлек пачку помятой бумаги с машинописным текстом и протянул мне: это моё, прочти, пожалуйста. Я глубоко вздохнул, взял рукопись и удар в челюсть, от готовности к которому налился свинцом правый кулак, временно отложил: все-таки школьный товарищ.