Механизм пространства

Сейчас он был, говоря языком математики, «китаец в кубе». Бесстрастный, ледяной, скупой на мимику и жесты, Чжоу Чжу словно сошел с горной тропинки, бегущей по пейзажу Ван Вэя. Закован в латы вежливого хладнокровия, он вызывал у барона фон Книгге неприязнь. Прежний, светский герр Чжоу нравился Эминенту куда больше — тем, что не был так опасен.

— Вы — тот, кого я жду, — не стал спорить бывший иллюминат. — Нуждаетесь в отдыхе?

— Нет.

— В еде? Питье? Дружеской беседе?

— Я нуждаюсь в вас.

«Да он трясется от гнева! — понял Эминент. — Или от страха? Должник решил взять повторную ссуду… Что случилось, азиат?» Некие возмущения, схожие с заживлением раны, виделись в ауре Чжоу Чжу сразу, без глубокого проникновения. Соваться дальше не следовало — между Посвященными любопытство не принято.

— Чье будущее вас интересует?

— Не будущее. Настоящее. Мне нужно разыскать одного человека. Уверен, он сейчас в Европе. Скорее всего, в Париже.

— Ищете друга? Врага?

— Врага.

— Это проще. Имя?

— Алюмен.

— Нельзя ли точнее? Вы должны понимать, что прозвища мне мало. У прозвищ слишком летучий запах, я не возьму след. В поисках господина Алюмена я заблужусь в химических лабораториях… Имя, герр Чжоу!

— В Пекине он представился как Эр Цед. Думаю, Эрцед, или Эрстет. Ученый, путешественник… Вор и лазутчик.

Эминент вздрогнул. В такие минуты говорят: гусь прошел по его могиле. Может, и гусь, хотя на ганноверское кладбище не пускали гусей. Жизнь, а позже — смерть приучили фон Книгге не верить совпадениям. Случайность — ирония судьбы. Ее изнанка. Ищете друга, герр Чжоу? — нет, врага…

— Образ?

— Я хорошо запомнил его внешность. Вот, смотрите…

Сорвав цветок мальвы, Чжоу Чжу быстро искромсал его ножницами. Подбросив горсть обрезков, он дал им осыпаться на песок аллейки. Воздух замерцал, наливаясь млечностью опала. Как в линзе, с незначительными искажениями, проявилась картина: лаборатория, старик-китаец в парчовом халате отчитывает юнца-секретаря, в котором легко узнавался генерал — и напротив, у стола, заставленного колбами, высокий европеец в сюртуке возится с электробатареей.

— Андерс Сандэ Эрстед, — тихо сказал Эминент. — Зачем вы хотите его разыскать, герр Чжоу?

— Зачем ищут врагов? — улыбнулся генерал.

Он до сих пор испытывал нервную дрожь. Внешняя броня, которую Чжоу Чжу надевал в таких случаях, могла обмануть кого угодно, но не ее носителя или равного ему. Нападение мятежного духа — в центре Парижа! — испугало генерала. Дочь наставника Вэя, в которую вселился дух, осмелилась напасть на него. А если Вэй Пин‑эр в Париже, значит, с ней и герр Алюмен!

Весь Пекин знал о бегстве дочери наставника императорских телохранителей. Встретив ее в Фучжоу, в свите лазутчика, генерал уверился: девице удалось добраться до Японии — и вернуться живой. Даже мятежный дух не справился бы с покойницей в должной мере. Генерал впервые столкнулся с духом такой породы — страна Восходящего Солнца славилась оригинальностью своих посмертий, но еще никогда на пути Чжоу Чжу не встречались мятежные духи, частично растворенные в «ци» человека. Сам дух, опытный полководец, он понимал захват тела, как захват вражеской крепости — подавление обороны, вторжение, управление или уничтожение.

Он знал методы войны, но сосуществование оставалось для него загадкой.

Девицу наверняка завербовала японская разведка. Среди людей сёгуна Токугавы Иэнари имелись Посвященные, способные вселить послушного им демона в тело китаянки. Но растворение… Должно быть, двуличный Алюмен под давлением — или за деньги — японцев изобрел что‑то, выходящее за рамки представлений генерала. О демоны Преисподней! — этот человек дважды и трижды подлежал умерщвлению.

Потом настанет очередь девицы.

— Его нет в Париже, — Эминент не заметил, что говорит шепотом.

Даже самому себе фон Книгге не признался бы, что разъярен. Какой‑то китаец осмелился поднять руку на его ученика! На восторженного юношу, который сбежал из Копенгагена, чтобы увидеть могилу своего кумира. Барон вспомнил, как стоял, полускрыт жасмином (жасмин! запах проклятого Чжоу!..); как слушал срывающийся от слез мальчишеский голос, когда Андерс Эрстед цитировал «Фауста», глядя на место упокоения человека, которого знал лишь по переписке.

Живейшие и лучшие мечты
В нас гибнут средь житейской суеты.
В лучах воображаемого блеска…

«Я все помню, мальчик мой. Все, до последнего слова. Где мы разошлись? Как стали врагами? Месмер ли тому первопричиной? Рок? Мое ясновиденье — и твоя слепота? Клянусь, если тебе суждено погибнуть — ты умрешь от моей руки. Считай это признанием в любви. Твоя судьба скрыта от меня. Я не знаю, сколько тебе отведено. Но тебя убью я, и никто иной. И уж тем более не мерзкий азиат, с которым ты встретился в вонючей лаборатории… Как он посмел, этот Чжоу?»

— Вы уверены, что Алюмен не в Париже?

— Да.

— Вы ничего не скрываете от меня?

— Вы забываетесь, герр Чжоу.