Механизм пространства

— Разве могут восемьсот миллионов людей жить, не борясь?

— Нет!

— Всей стране — учиться у армии!

— Да!

— Больше читаешь — меньше знаешь!

— Три года упорного труда — десять тысяч лет счастья!

— Да-а-а!

— Еще! — белыми губами выдохнул генерал Чжоу.

— Это опасно для первого раза. Слишком яркие картины…

— Я не вижу картин.

— Не видите?!

— Да. Я вижу тьму винного цвета. И слышу голоса. Еще!

— Ну, если вы настаиваете…

— Мы — красные охранники Председателя Мао! Мы заставляем страну корчиться в судорогах. Мы рвем календари! Мы уничтожаем пластинки из США и Англии; мы возвышаем над всем этим портрет Председателя Мао!

— Не любить мать! Не любить отца! Любить только страну!

— Клянемся, что ради защиты великого вождя Председателя Мао, не задумываясь, отдадим последнюю каплю крови! Решительно доведем до конца культурную революцию!

— Курс «Трех красных знамен»!

— Да!

— Еще!

— Вы уверены?

— Да! Красные знамена! Стяги династии Хань! Я вижу их!

— Войны не нужно бояться. Будет война — значит, будут мертвые. Атомная бомба не страшнее большого меча. Если во время войны погибнет половина человечества — это не имеет значения. Не страшно, если останется и треть населения…

— Каждое поколение должно иметь свою войну!

— Наша задача — покорить земной шар. О том, как работать на Солнце, мы пока говорить не будем.

— Винтовка рождает власть!

— Хватит!

Эминент резко убрал руку.

Когда китаец наконец открыл глаза, по лицу его текли слезы. Чжоу Чжу не стыдился проявления чувств. Напротив, взгляд генерала сиял гордостью. Так грязному, измученному, вечно голодному каменотесу из Кёльна во сне является призрак величественного собора — не чертежи и расчеты, а воплощенная красота! — и каменотес просыпается, дрожа от неведомого ранее счастья.

— Я — ваш должник, — тихо сказал китаец. — Так говорите, холера?

— Не спешите, — ответил Эминент. — Я еще не решил.

Сцена пятая Черный петух

1

— Отменно, господа, отменно! — ручищи мэтра Дюма грозно взметнулись. — Местами даже божественно. Доницетти велик! «Una furtiva lagrima-a-a, negli occhi suoi spunto-o-o!» Однако, либретто… Скрибб и обворованный им Обер неплохи. И этот итальяшка Романи очень старался. Но огоньку маловато. Да, именно о-гонь-ку! О-о-о! Дали бы мне либретто на пару часов! «Quelle festose giovani invidiar sembro. Che piu cercando io vo-o-o?»

Пин‑эр, для которой предназначалась тирада, дипломатично улыбнулась. Торвен ограничился кивком. Этого хватило — воодушевлен, мэтр вновь воздел длани к небу:

— Я напишу Доницетти! Сегодня же напишу. Следующую оперу мы сочиним вместе. Завтра я еду в Швейцарию, мы условимся о встрече…

Поздний вечер, открытые двери театра, разъезд карет. Улица Фавор залита желтым газовым огнем. Тьма ушла ввысь, в черное небо. Возбужденные парижане живо обсуждают свежую премьеру. Странное дело, но гере Торвен никак не мог попасть в такт с веселящимся Парижем. На душе скребли кошки. Даже музыка Гаэтано Доницетти — и вправду божественная — не улучшила настроения.

Он вдруг понял, что предпочел бы остаться в гостинице — наедине с Пин‑эр и заряженными пистолетами работы мастера Прела. Понять причину тревоги Зануда не мог. Вместе с эскападами шумного Дюма это вдвойне отравляло вечер.

Винить, впрочем, некого. Захотел — получил.

Началось все три дня назад, когда в гостиницу пришла очередная почта из Дании. Внимательно изучив послание академика Эрстеда, Зануда сделал нужные пометки, после чего с чувством выполненного долга перешел к письму дочери.

«Милый мой батюшка! — писала фрекен Маргарет Торвен. — Не нашли бы Вы свободную минутку, дабы встретиться с пребывающей в городе Париже госпожой Авророй Дюдеван, дабы выразить ей мое искреннее и живейшее восхищение ея романом, именуемым „Индиана“? Ежели такое неуместно, то перешлите мне, любезный батюшка, ея почтовый адрес, каковой в наших местах узнать не представляется возможным…»

Торвен почувствовал, как леденеют руки. Аврора Дюдеван! Его дочь читает Жорж Санд!

Святой Кнуд и Святая Агнесса!