Механизм пространства

Вечером в «Крите» царило веселье. Все столики были заняты. Катаясь в проходах на своей тележке, безногий инвалид Мерсье дымил трубкой, словно крошечный паровозик, горланил песни и искал, к кому бы присоседиться. Переборчивый, Мерсье не спешил откликнуться на зов. Ему предлагали вина и еды — он гордо отказывался.

Инвалиду требовался собеседник.

— Ты воевал? — спросили его.

Мерсье поднял голову. И все ужасы прошлого, терзавшие инвалида по ночам, все страхи, от которых он прятался за хмелем, которые выпевал из себя, немузыкально деря глотку, объявились перед ним, равнодушно улыбнулись и присели на шаткий стул.

— Да, мой генерал! — козырнул Мерсье.

Стало холодно. Кабачок исчез. Вокруг молчала заснеженная, иссиня-белая, словно труп замерзшего пехотинца, деревня, где Мерсье когда‑то сидел в плену. Вороны каркали в черных ветвях. Дым стоял над трубами изб, не шевелясь. Напротив, опустившись на корточки, раскачивался конвоир-башкир — кавалерист 1‑го полка, с осени партизанившего под началом полковника Ефремова. Раскосый, желтый лицом, башкир был жуток. Казалось, он вышел из недр зимы: сине-белый кафтан, белая шапка из войлока, синие шаровары с лампасами.

Под кафтаном башкиры носили кольчуги. Кое-кто из французов убедился в этом, бросившись на конвоиров с ножом, припрятанным заранее. Горький опыт — дело кончилось расстрелом.

— Я вижу, ты — солдат…

— Я солдат, мой генерал!

Krasnoe, вспомнил инвалид. Так называлась деревня. Цвет крови, объяснили ему друзья, немного понимавшие, что говорят русские. Узнав об этом, Мерсье бежал, не дожидаясь, пока ему выпустят кишки. Чудом добравшись до Вильно, он едва не лег в братскую могилу — завшивленный, горящий от «окопной лихорадки»; выкарабкавшись, бежал дальше — в армию, единственное место, где он чувствовал себя дома.

— Где ты потерял ноги, солдат?

— При Ватерлоо, мой генерал! Гвардия умирает, но не сдается…

— Почему же ты не умер?

— Мне всегда не везло…

Башкир наклонился, дохнув сладковатым ароматом — будто вместо человека на стуле вырос жасминовый куст. Дрогнули припухшие веки; шевельнулись резко очерченные губы.

— Это хорошо, что ты воевал, солдат. Воюйте чаще. Так будет лучше.

— Для кого, мой генерал? — осмелился спросить Мерсье.

Он не знал, почему зовет башкира генералом. Снег заносил деревню; солнце, выглянув, растапливало сугробы, и наружу выбирался знакомый «Крит» — хохот, шум, запах жаркого… Башкир за своим столом сидел в одиночестве — островок деревни из прошлого. Никто не хотел составить башкиру компанию, и правильно делал.

— Уходи, солдат. Возьми, выпей за ваши войны.

Зажав монету в кулаке, Мерсье укатился прочь. Генерал Чжоу Чжу, не моргая, смотрел вслед инвалиду. Находясь в Европе, он любил разговаривать с солдатами. От них несло траншейным духом, запахом гнили. Фельдмаршалы пахли так же; политики — еще острее.

Пусть воюют — чаще, больше, кровопролитней.

Китай умеет ждать.

Через минуту этот безногий и не вспомнит, с кем говорил и о чем. Генерал превосходно владел заклятием публичного одиночества. На бурлящей площади, в трактире, в оперном зале, где царит аншлаг, везде Чжоу Чжу, если того хотел, был один. Зато в своих грезах он не был один никогда. В такие минуты он завидовал Эминенту, способному расчленять будущее на волокна.

Китаец не видел картин. Не замечал людей. Вокруг генерала клубились гексаграммы из «Книги перемен», цифры, огромные, как дух Цзюйлин;[58] он мыслил пространствами и веками, миллионами и эпохами — иначе Чжоу Чжу не умел. Когда он всматривался в ближайшее будущее Китая, он чуял вонь горящего опиума. Это пылали двадцать тысяч ящиков дурмана, конфискованных у англичан. Двадцать тысяч — о, это он различал! Это было достойно. Что было недостойно, так это шесть миллионов юаней контрибуции — китайское правительство, дрожа перед мощью британских эскадр, согласится на выплату; и двадцать один миллион юаней повторной контрибуции, когда Сын Неба, побуждаем бездарями-министрами, расторгнет мирное соглашение — и вновь проиграет.

Тысячи, миллионы… Ничего, Китай умеет ждать.

Китай дождется.

Кто вернет нам нашедших на Рейне могилу,
Во Флерюсе, в Жемаппе погибших от ран?
Гордо встретивших вражью несметную силу…

«Никто не вернет, — беззвучно ответил инвалиду Чжоу Чжу. — Пой, калека. Колесо крутится не для всех. Никто вам никого не вернет, варвары».

Китаец знал причину своего сегодняшнего раздражения. Он слишком долго ждал. Переезд из Онфлера в Париж, и — тупое, изматывающее бездействие. Эминент медлил обратиться к генералу с просьбой. А значит, оттягивал миг, когда Чжоу Чжу расплатится за оказанную услугу и станет свободен. Возможно, ясновидцу нравилось иметь под боком должника. Возможно, просто не о чем было просить.

А время шло.

И память язвила сердце, ковыряясь в незаживающей ране.

— Вы, любезный, специально приехали из Пекина, чтобы со мной поздороваться?