Механист

Однако играть с Хозяином в молчанку не рекомендовалось.

— Он первый начал, — просипел узник Вик, вспоминая, вместе с именем, звук собственного голоса.

— Да уж… недосмотр — вас в одну камеру. Кого-то накажем, — голос Самого был полон безразличия.

Вик подыграл, пожав, насколько это позволяли колодки, плечами. Недосмотр так недосмотр — хорошо все, что кончается не очень плохо. И вздохнул — многозначительно.

— Слухи пойдут, — напоследок посетовал Хозяин. — Как бы с Мамоной проблем не было…

И ушел, оставив узника в легком недоумении.

Чего хотел? «Слухи пойдут». Легко — если пустить.

Почти сразу после этого принесли еду. Целую миску похлебки. Все страньше и страньше, если цитировать одну старую-старую сказку. Еду Вик жрал, словно собака, на коленях, балансируя колодой, то и дело утыкаясь лицом в обжигающее варево. Было вкусно. Он давно уже отучился задумываться, какие ингредиенты использовались при приготовлении местных блюд. Впрочем, больше такой пир не повторялся — до конца срока вернулась сухарная диета.

Само собой разумеется — освобождения узник ждал с определенного рода нетерпением, а после того как наивно считавший себя кузнецом гоблин сбил заклепки — ощутил себя победителем. Упоение одержавшего верх в поединке… не рано ли?

Бараки, вернее, обустроенные рядами нар пещеры встретили Вика с позабытой настороженностью. Отношение к нему сокамерников за прошедший год менялось несколько раз, и всегда — только в худшую сторону. Настороженность — это третья стадия после страха и ненависти. Последнее — нечто вроде брезгливого неприятия. В среде рабов бытовала непререкаемая уверенность, что шатание по древним руинам могло сделать Старьевщика носителем какого-нибудь доисторического и невыносимо отвратительного заболевания. А его относительно здоровый, по каторжным меркам, вид отнюдь не доказывал обратного. В любом случае — обычный приглушенный гомон, смолкший при появлении сопровождавших Вика гоблинов, после их убытия не возобновился. Узник оказался в центре не сильно скрываемого внимания. Не впервой — он завалился на отведенный лежак и, не реагируя на витающую в бараке напряженность, тем более талисман надежно отгораживал от негативного фона, с нескрываемым удовольствием вытянулся. Наверное, следовало поспать, и организм настойчиво требовал отдыха, однако Вик предпочел некоторое время просто полежать, закрыв глаза. Чтобы быть в курсе событий. Навряд ли кто-то из каторжан догадывался, да и мало кого по-настоящему интересовали его способности, но слух у Вика был отменный.

— Завалил Латына… Сам в оковах… Черт его знает — может, что и осталось… На людях-то тихий… Да Латын из янычарства дезертировал… Не знаешь? Офицера из-за бабы порешил… На Латыне душ, что на тебе вшей… То-то и оно — руки в колодках… Говорят, сердце у него вырвал, — несся со всех краев шорох-шепот на грани восприятия.

А дальше было совсем интересно:

— Мамона сказал: не жить ему.

Вот так.

Узник поднял глаза и начал рассматривать уже до последнего сучка изученные доски пустующего верхнего настила. Серые тесины и широкие щели между ними. Вполне реально пропустить в зазоры грубую бечевку, используемую для поддержания штанов, устроить петлю и удавиться — пускай потом беспокойный дух тревожит жителей барака. И не изгонишь — с призраком чернокнижника ни один анахорет связываться не отважится.

Мамону здесь боялись не меньше гоблинов. А то и больше. Надо полагать, основания для этого имелись. Раз сказал, не жить, значит, примеряй домовину. Чего теперь делать — к гоблинам бежать?

Утро вечера… Хоть ни Мамона, ни его подручные в бараке Вика не обитали, но на сон он настроился чуткий и опасливый. Не так сложно оказалось испортить настроение — даже бывалому человеку всегда неприятно располагать информацией о том, что завтра его снова будут пробовать умерщвлять.

Побудка и привычная миска пахнущего плесенью варева. На рудниках все пахнет плесенью, а присутствие этого аромата в пище придает еде, на которую жалеют даже щепотку соли, остроту и пикантность. Как зеленому сыру, что варят по сокровенным рецептам. Такова каторга — здесь за крысу в тарелке не режут горло повару, а предпочитают порвать друг друга. Одним словом, баланда из расползающихся еще до того, как их бросили в котел, овощей и каменный хлеб с опилками с некоторых пор являлись вожделенным блюдом даже для Вика, прежде старавшегося не иметь ничего общего с остальными заключенными.

Кашевар шлепнул похлебку в миску, словно в его черпаке затаилась в ожидании смертельного броска болотная гадюка. В очереди на раздаче традиционное расстояние вокруг узника увеличилось вдвое, и даже самые отчаянные или отчаявшиеся не решились принимать пищу за одним с ним столом. Вспомнились старые добрые времена — тогда даже дышалось легче в тесных казематах. Год назад Вик постоянно ловил себя на желании рявкнуть «Бу!» толпящимся рабам и наблюдать, как они станут в панике пытаться отскочить подальше. Совершенно серьезно — у него создавалось такое впечатление. Сейчас за подобную выходку могли просто и незатейливо закидать камнями.