Медведь

Каждый раз его слова притупляли беспокойство, я хотела верить в то, что в нескольких десятках километров от Петербурга нет сотовой связи, и звонила домой:

— Он у Витька, это точно, он скоро позвонит.

— Это неправда, с ним что-то случилось, — голос свекрови был незнакомым и глухим.

— Маша потеряла Медведя, — шутили знакомые, пытавшиеся найти телефон владельца дачи под Всеволожском, который и не догадывался о том, что друг может быть у него.

Потом выяснилось, что никто никого подвозить и не думал, Витек тоже ушел раньше, а Медведь остался вместе с их однокурсником, которого они неожиданно встретили на хоккее.

— Предлагаю отомстить, собраться женским составом и сутки домой не приходить, — веселилась жена друга, проявившего благоразумие и ушедшего первым.

Не приходить домой сутки — это не про Медведя, а потому мне было не очень весело.

А потом всем стало не до шуток. Когда после обзвона больниц к полудню выяснилось, что Медведь лежит в шоковой палате хирургической реанимации с открытой черепно-мозговой травмой.

Сначала я не поняла, что это значит. Словно опустился защитный экран, через который казалось, что ОЧМТ — это как сотрясение мозга, но только такое большое сотрясение.

Его сестра и мама помчались в больницу, а я побежала на вокзал за билетом.

Тогда мне казалось, что это дело трех-четырех дней, ведь с сотрясением мозга, пусть даже и сильным, долго держать в реанимации не будут. Ну, уж и задам я ему, как только поправится…

До тех пор пока я не поняла, что это не сотрясение, а размозжение головного мозга, я еще злилась на него. А потом услышала в телефонной трубке первые слова врачей, среди которых мелькнуло: трепанация.

Это слово расставило все по своим местам, смело защитный экран и не оставило ничего, кроме ужаса и мольбы. Я вся превратилась в мольбу, и каждая моя клеточка просила Бога о пощаде — для него.

Тогда впервые в груди у меня что-то перевернулось и словно ожило, стало то биться, то щекотать, то сдавливать. Будто невидимые крылья расправлялись и трепетали при каждом известии о Медведе.

Сборов в дорогу не было, ехала я с дамской сумочкой. В памяти вертелось лицо одной знакомой, попавшей в аварию: трепанация, долгое лечение, инвалидность.

После серьезной травмы ее вылечили насколько это было возможно. Прежней она так и не стала, но ведь живет человек и радуется жизни.

Я вспоминала ее и представляла Медведя с железной пластиной в голове и нарушенной функцией речи — длинное предложение как подвиг. Каждое новое слово надо записать на бумажке и выучить как иностранное. Когда я записывала и по несколько раз повторяла простые слова для нее, могла ли я представить, что такое в моей жизни может случиться вновь, притом с самым близким человеком. Да и повторение еще надо выпросить-вымолить-вырвать-выплакать.

Этими последствиями мои познания об открытых черепно-мозговых травмах и трепанациях черепа исчерпывались.

Перед тем как ехать на вокзал, я позвонила родственникам, только что вышедшим из больницы после вечерней встречи с дежурным врачом реанимации, и узнала последние новости:

— Сказали: «Готовьтесь»…

— Не умирай, Медведь, — кричала я ему сквозь расстояние. — Еще немного, я приеду. Пожалуйста, не умирай. Ты только не умирай, Медведь!

«Memento mori», — говорили друг другу монахи средневекового ордена траппистов, заменяя этими словами приветствие и напоминая о неотвратимости смерти.

Должно быть, эта фраза давала им совсем другое ощущение бытия, ведь вектор любой жизни — смерть. Наверное, монахи-трапписты были готовы к встрече со смертью.

Я выучила эти слова наизусть на университетских уроках по латыни, среди прочих красивых четких фраз, которые так приятно перекатывать на языке, демонстрируя при случае свою грамотность. Но я не повторяла их каждый день, поэтому даже слышать о смерти была не готова.

Когда знаешь, что близкий человек может умереть в любую минуту, время не укладывается в рамки обычного восприятия: оно не идет, уж тем более не бежит и даже не тянется. Оно словно зависает, и каждая прошедшая минута похожа на каплю, которая висит на кончике водопроводного крана: набухает, вытягивается, качается, как будто раздумывая, падать ей или нет, и, в конце концов, нехотя и лениво устремляется вниз.

В вагон поезда я вошла одной из первых. До отправления оставалось совсем немного времени, а я все еще сидела одна в купе на два места. Очень не хотелось, чтобы попутчиком был какой-нибудь командировочный весельчак, но мне казалось, что одна в замкнутом пространстве купе за целую ночь я точно сойду с ума. Господи, только бы кто-нибудь сел…

Наконец, когда времени оставалось совсем мало и я уже окончательно решила, что поеду в одиночестве, чему при других обстоятельствах была бы несказанно рада, в купе зашла женщина в сопровождении мужчины. Усадив ее, он распрощался и вышел.

Сначала ехали молча. Я растворялась во внутренней истерике и непроглядной тьме за окном, они словно братались, переходили одна в другую, становясь единым целым. Уже тогда я начала стискивать в руках маленькую икону Ксении Блаженной, которая затем словно вросла в ладонь.