Мед багульника

— Среднеазиатские овчарки — удивительные собаки, Герочка, — говорил Дед, — Я читал, как они без всякой привязи сторожат сельские церкви. Представляешь, сколько туда идет народу, прихожан? И азиаты пропускают, дети малые на них едва ли не верхом катаются, как на лошадках. Но если вор на церковную утварь решит позариться…  Они чувствуют человека… умысел его чувствуют…

… Шаги за дверью были тяжелыми, неуверенными, шаркающими. В последний год у Деда болели ноги. И Герман в очередной раз решил попробовать уговорить его лечь в больницу на обследование. Хотя дело это было почти безнадежное.

— Все идет, как надо, — говорил Дед, — Это свет тушат…

— Что? — не понял Герман.

— Не помню сейчас, у кого я эту мысль прочитал, Герочка… А смысл ее в том, что Бог загодя готовит нас к уходу. Вроде как в театре. Сперва пустеет сцена, потом уходят зрители, медленно гасят свет…  Так что все нормально — и душа готовится к переходу, и тело.

Герман это понимал, только смириться никак не мог, как вообще не мог смириться со смертью. И острее всего он чувствовал это в Чечне, где несколько лет служил военным врачом.

А когда вернулся, бывший однокурсник, ныне главврач в городской больнице, сказал ему:

— Места хирурга пока нет. На «скорую» пойдешь?

И недавно, с похвалою себе, тот же главный отметил:

— Хорошо, что я тебя, брат, в «скорую» тогда назначил. Ну, у тебя и хватка…

Была в Германе, действительно, звериная какая-то хватка к жизни, не шанс выхватить — полшанса. Знанием, опытом, быстротой рук своих — и чем-то сверхъестественным, что верующие объяснили бы — Божьей помощью, а экстрасенсы — энергетикой.

Сколько раз удивлялись и в травматологии, и в той же хирургии:

— Да как ты пациента до больницы-то додержал? Он у тебя по идее на месте аварии должен был скончаться…

Как? В Чечне, в полевом госпитале, научился Герман прибегать к опыту своих коллег времен Великой Отечественной. А чаще — доказывал с пеной у рта, что здесь — как нигде — нужно все, что изобрела нынче медицина. Потому что — не спасешь иначе… Вот эту девочку десятилетнюю, с сорока процентами ожогов — не спасешь…

А снилась ему еще одна девочка, Катя. С минно-взрывной…  Пока ее не отправили в Москву, она еще и рисовала. Одна рука была изуродована, а второй — Катя рисовала. Он сам принес ей блокнот, карандаши и рисунки потом хранил.

Яркие цвета. Взглянешь вскользь — звездочки в небе, алые цветы…  А всмотришься — это — бомбы летят, пылает земля. И девочка в синем платьице, стоя на коленях, руки к небу протянула. Молится.

Не было в Катиных рисунках мрачных оттенков, а ведь именно так передают войну взрослые художники. У нее же яркие краски, светлые…  Костры, похожие на цветущие маки, бомбы, как звезды…  Будто ее детская душа всех прощала, и даже ужас войны не мог погасить света этой души.

Но только когда Герман был пьян, или всё на клин сходилось — по ночам, в полусне, он над этими рисунками плакал. Щемило над ними сердце так, что никакой водкой это было не заглушить.

* * *

— А я уже думал: или я день перепутал, или случилось у тебя что-то. Сейчас звонить собирался. Я ведь тебя с утра ждал, — Дед еще говорил, но Герман коротко его обнял, ощутил легкое сухое тело, вдохнул запах — тот, что был в его мастерской. Живой запах дерева.

Как ребенок был Дед: если первый день отпуска нынче, то и явиться Герман должен был с утра. А так — огорчительно: сколько времени для общения потеряно!

Но к великому удивлению Германа — Дед был не один. То есть от одиночества соскучиться не мог, а просто беспокоился. В комнате, в уголке, между печью-голландкой, и стеной, прислонившись к стене, сидела молодая женщина. Неподвижно сидела и может, даже дремала — глаза были закрыты.

Красивая женщина — настолько хороша, что об этом даже спору идти не могло. Лицо от близкого жара раскраснелось и будто посмуглело. Длинные золотистые волосы падали на грудь. Руки с тонкими пальцами обнимали колени.

Вряд ли женщина эта жила здесь, в селе. Значит — гостья, и, скорее всего — приехала надолго, на несколько дней. И Герман с досадой почти подумал, что не посидишь теперь спокойно с Дедом, не поговоришь.

— Все, теперь давайте чай пить, — сказал дед. — Варенька, что ты — заснула? Вставай, знакомьтесь. Вот это и есть Герман, друг мой, доктор…

Женщина поднялась — легко, хотя Герману показалось, что она устала и видимая лёгкость эта далась ей непросто — но не любит или стесняется она чужого сочувствия.

— Добрый вечер, — сказала она, — Илья Григорьевич, вы не рассердитесь, если я вместо чая — спать пойду? Глаза закрываются прямо…

Дед посмотрел внимательно и не спросил ни о чем. Снял с гвоздика у двери плоский серебристый ключ.

В глубине сада стоял маленький бревенчатый домик, бывшая баня. Но как баня он давно уже не использовался. Там жили приезжавшие к Деду гости. Дед вышел за Варей в сени — проводить.