Мед багульника

Герман ехал в Шелестово с последним автобусом. И машин навстречу почти не попадалось. Новогодние праздники кончились, туристам нечего было делать в далеком селе.

Хотя вскоре здесь собирались построить целый развлекательный комплекс, и Дед этого очень боялся.

— Когда речь идет о том, как погубить красоту — эти (имелись в виду чиновники) на редкость изобретательны. Знаешь ли ты, Герочка, как было здесь прежде? Куда там! Ты ведь увидел уже улицы, перевитые газовыми трубами, старинные дома, от которых вандалы отрывают доски, и пруды, в которых загнила вода.

О селе дед мог рассказывать долго, хотя не было оно ему родным. Занесло его семью сюда по несчастью. Отец и мать его были сосланы на тяжелые работы, добывали в горах мрамор.

Герман видел лишь остатки живописных мраморных карьеров — месторождение давно истощилось. Но в середине прошлого века оно процветало, и трудились здесь сотни людей; и Дед, когда подрос и выучился, вернулся сюда бухгалтером.

Сталина уже не было в живых, родителей оправдали (отца — посмертно), но Дед так и остался жить в селе. Даже не попытался найти в большом городе применения своим многочисленным талантам.

Особенно — еще со школьных времен — преуспевал он в математике. Бывало, учитель еще объясняет задачу, а Илюша уже у доски.

— Можно проще, можно лучше…

И тут же набрасывает решение своим особенным способом. Ласково и с сожалением смотрит на него учитель:

— Ты прав, Трегубов, но они ведь одноклассники твои этого не поймут…

Был Дед способен и к музыке, часами сидел у приемника, когда передавали оперу или хороший концерт, а, оказавшись в городе, мог надолго замереть под окнами музыкальной школы, чтобы послушать даже ученическую игру. Это необходимо ему было — как другим еда и питье.

Голос ему был дан от природы небольшой, но приятный. Музыкального инструмента он так и не освоил, но уже в зрелые годы, на концертах в Доме культуры часто выступал с романсами.

Карьеры не сделал — на пенсию ушел с той же бухгалтерской должности, но еще много лет его вспоминали как самого добросовестного сотрудника, на чьи расчеты без сомнения можно было положиться.

Выйдя на пенсию, Дед занялся садом, этим вскоре даже прославился. Вывел новый сорт вишни, особенно сладкий — за саженцами к нему приходили не только сельчане, но и приезжали издалека. А десятки сортов яблонь, что росли у него!

— Как ты, Илья Григорьевич, даже названия все упомнишь? — дивились соседи.

Ухаживать за садом помогали дети со всего села. Обкопать и побелить деревца, собрать яблоки в плетеные корзины, полить розы и георгины в палисаднике…  Дед неизменно — хоть понемногу — но платил своим помощникам, оставлял их обедать.

— Не возьму денежек, — порой мотала головой какая-нибудь девочка.

— Нельзя, деточка, — отвечал Дед, — Иначе деревце, что ты посадила, не приживется.

Все труднее жилось сельчанам. Мраморное месторождение истощилось, люди перебирались в город, или ездили туда на заработки.

Урожай, что собирал Дед, по большей части шел в дома тех, кто нуждался. Что-то удавалось и продать, и деньги тоже распределялись особенно. Приобретя нужное для сада, остальное Дед тратил на книги. Прочитывал — и передавал в сельскую библиотеку. И журналы, на которые был подписан, после переплетал и отдавал в читальню.

Зимой, вместо работ на земле, Дед занимался резьбой по дереву. Любимейшее его дело! И самое дорогое сердцу — наличники. Дивными кружевами оплетал окна, тончайшей прорезной резьбой. Не отойдешь от дома, все всматриваешься в переплетение узоров.

Как человеческие руки могут сделать такое?

Герман помнил вечера, когда они сидели: дед с инструментами — над работой, а Герман — праздно у голландки. Дрова уже догорали. Жарко натопленная печь светилась и казалась прозрачной, а в темной глубине ее — рдели и шли переливами темно красного и алого — угли.

Дед казался совсем старым — от сосредоточенности над делом своим, оттого, что не был оживлен беседой.

Очки — он надевал их, только работая, прядь седых волос, упавшая на лоб, руки темные от загара, жилистые. Ему на долю не выпало и года, свободного от труда, и не природа, а образ жизни сформировали в нем достаточную крепость и выносливость. И Герман удерживался от совета — лечь, отдохнуть, не засиживаться на восьмом-то десятке… Постоянная забота о чем-то держала деда на свете вернее любого отдыха.

Но когда он начинал рассказывать, и сам вдохновлялся, и смеялся — отступала жалость, оставляя место — только любви к нему.

— Как я готовился к экзаменам в институт, Герочка! С ума сходил — невозможно было не поступить, стыдно! Отец же мой учитель по профессии — я бы ему в глаза смотреть не смог, если бы завалил экзамен.