Меч мёртвых

Замятня поднялся, помрачнев против прежнего вдвое. Вышел, подхватив шубу. И когда, увлёкшись потешной борьбою двух признанных удальцов, про него успели слегка позабыть, – вернулся. В необъятной овчине приволок Смагу, испуганно поджимавшую озяблые босые ступни. Видно, так, босиком, и привёз её на коне: жил-то Замятня не в кремле – почти на сумежье кривского и чудского концов, далеко на отшибе… И вот вытащил на середину освещённой избы, вытряхнул из овчины, едва не сшибив с ног. И прорычал – не особенно громко, но так, что она съёжилась, заслонилась руками:

– Пляши!..

Не слишком просторна была дружинная хоромина. Гридни живо принялись двигать скамьи, освобождая место для танца, полезли на широкие лавки за спины лучшим мужам, с хохотом разглядывая перепуганную плясунью.

– Я не слыхал, чтобы в доме у конунга на неё кричали, как здесь, – сказал Харальд. Он обращался к Искре, устроившемуся подле него, но услышали и другие.

– Не очень она похожа на ваших девушек, хотя её от вас привезли, – откликнулся Искра. – И пляшет, должно быть, не по-вашему?

Харальд подвинулся, чтобы боярскому сыну было удобней:

– Пристальнее гляди…

– А ты? – озаботился Искра.

Харальд ответил с деланым безразличием:

– Да я ещё дома на неё насмотрелся.

Смага стояла посреди палат, точно летний цветок, неведомо каким ветром заброшенный в самую середину зимы.

До сих пор, когда люди видели её около Замятниного дома (а правду молвить, немногим с этим везло, появлялась она оттуда нечасто, а в гости к себе Замятня не приглашал никого), заморская девка неизменно бывала одета так, как полагалось незамужним словенкам. Рубаха из тонкого полотна, перехваченная плетёным шерстяным пояском, ноги босиком либо в кожаных башмачках… Только понёвы она не носила, ибо не принадлежала ни к одному словенскому роду, да востроглазые отроки ещё углядели – вместо онучей из-под рубахи казались на щиколотках пёстрые шаровары. А в остальном Смагу, можно сказать, до сего дня особо никто и не видел.

И надо же такому случиться, что жадные мужские глаза, со всех сторон устремлённые на дрожащую танцовщицу, ничего особо примечательного не узрели. Ждали, что предстанет им полногрудая, статная красавица, белой лебедью проплывёт по избе… готовились Замятне завидовать. И что? Худенькая, черномазенькая, росточка небольшенького… Да ещё в ворох расписных ярких шелков замотанная по глаза… Хоть обратно её, Замятня, веди.

И о чём так взахлёб рассказывали видевшие её пляску на пиру у датского князя?..

Девушка озиралась, словно затравленный зверёк, кусала губу. Рука со стиснутым бубном висела бездельно. Харальд подумал, что в доме его отца рабыня-южанка – её настоящее имя было Лейла, – часто смеялась и вообще выглядела повеселее. Однако сын конунга был здесь одним из немногих, кто знал, чтó в действительности представлял собой её танец. И потому предвкушение скоро смело все прочие чувства. А самым первым – жалость невольную.

– А баяли – самоцвет жаркий в пупке, – пренебрежительно махнул рукой один кметь, Лабутой звали. – У неё и пупка-то нету небось…

Воины захохотали. Смага жалко вздрогнула. Самой шутки, конечно, не поняла, только то, что гоготали над ней.

– Пляши!.. – снова рявкнул Замятня.

И так стиснул железный кулак, что только слепой не уразумел бы – до последнего не хотел тащить танцовщицу на люди, но теперь, если вдруг оплошает и тем его осрамит – до смерти готов был её ремнём запороть.

Смага посмотрела на него, словно уже видя в руке Замятни тот самый ремень… и что-то случилось. Молодой Искра Твердятич, тот ждал – сейчас вовсе сломается, упадёт на колени, голову закроет ладонями… Ан вышло наоборот. Видно, от отчаяния, умноженного страхом перед лютым хозяином и чужими неласковыми людьми, юркнула душа в единственное убежище, которое ей ещё оставалось.

И выпрямилась плясунья. Взмыли, вынырнули из вороха цветных шелков тонкие смуглые руки, и пламя светцов побежало по ним червонными бликами, зажглось в низках бус, откатившихся от запястий к локтям, а в бусах тех чередою шли красные сердолики и крупные горошины жёлтого янтаря.

И ожил в правой руке бубен, а в левой звонко щёлкнули отглаженные костяшки. Медленно переговаривались они с бубном, но та рождающая тревогу медлительность была в их беседе, с какой начинает свой путь наземь подрубленная сосна. Лейла-Смага не двигалась с места, лишь руки жили над головой, да постепенно запрокидывалась голова, да раскрывались пухлые губы, будто стон нестерпимый готовясь исторгнуть…

И замерли все.

– Смотри… вот сейчас… – шепнул Харальд молодому Твердятичу.

А бубен с костяшками уже не разговаривали – кричали. Словене, положившие свои гусли, гудки и сопели отдыхать в уголке, не выдержали, снова потянулись за ними, – глаз с плясуньи между тем не сводя. Стали потихоньку подыгрывать…