Меч и его палач

Кисть руки смугла, нежна, длинные овальные ногти крашены белым, зрачки расширены, будто в них белладонной капнули, радужка темно-серая с прозеленью. Что-то необычное, некая странная шепелявость в голосе настораживает меня, но это вскоре проходит, потому что темные ряды дружно встают, отдавая честь выбору, и начинают расходиться. А оттого получается довольно сильный шум, как тут ни старайся выглядеть эфемерным созданием…

Я ухожу, несколько удивленный своим новым приобретением.

– Как твое имя, невеста? – спрашиваю я по ходу дела.

– Захира. Это означает покровительница, сподвижница; обладательница прекрасной внешности. А прозвище мое – Китана, и все называют меня лишь так. Ты поймешь, почему.

По обычаю, мы сразу же идем к судье, который и составляет договор вместе с верховной свахой. Окрутиться тем или иным образом мы сможем потом, если захотим. Парада нам обоим не положено по статусу: доверились тому, как кости легли, никакой поэзии ни до, ни после. Не то что у Шпинеля и его звездочки.

– Я богата, муж мой, – негромко говорит моя жена. – Дай мне лишь то, с чем не боишься расстаться. Только чтобы скрепить наш союз по закону.

Ну, поскольку я уже переговорил со свахой о своих финансовых и иных возможностях, я не вижу причин, чтобы уреза́ть довольно тяжелую женскую долю. Моей супруге отходит примерно десятая часть моих сбережений в звонкой монете, причем новенькие золотые кружочки сразу же кладутся свахой в сундук с личными вещами новобрачной, который уже едет на тележке вслед за нами. Чтобы махр не был препятствием для развода, если его захочу я сам, и хоть как-то помешал моей жене меня оставить. Его ведь положено вернуть – а так легко женщине растратить прекрасный звонкий металл!

Мы не торопясь идем ко мне домой – что-то невысказанное мешает мне испытывать даже то детское нетерпение, которое вызывает подарок в блестящем шелковом мешочке, перетянутый лентой.

В мешочке. В мешке.

Когда я остался наедине со своей неведомой невестой, суженой супругой, я, наконец, решился. Взял за концы ее черное покрывало и сдернул с головы и плеч…

Вместо левой половины лица – спекшаяся багровая корка, что захватывает лоб, щеку и подбородок. Будто кожу и плоть под нею расплавили в огненном жару и оставили стекать вниз. Нос на редкость изящной лепки и разрез миндалевидного глаза, по счастью, не искажены чудовищным ожогом, зрение и дыхание целы, в отличие от губ. Я соображаю, что именно оттого моя жена и говорит так странно.

– Ну что, муж мой, как ты прикажешь – кому из моей новой родни я имею право показывать свое нагое лицо, а кому нет? – говорит она с печальной усмешкой.

На эту реплику известен ответ, уже давно ставший народным достоянием:

– Да показывай его кому угодно, только не мне самому!

Вместо этого я протягиваю руку к ее уродству, почти касаясь его подушечками пальцев, и тихо спрашиваю в ответ:

– То был огонь или вода? И давно?

– В детстве нянька кипятком обварила. Обычное дело у готских крестьян, где чистое вино пьют все, кроме грудничков. Эти получают свою долю вместе с материнским молоком.

Приемыш, значит. В Готии про скондцев ходят особенно нехорошие сплетни – что крадут детей и нарочно делают из них уродцев для продажи в готские же аристократические семьи.

– Я знаю все про опиум, Грегор – про коноплю. Можно было так онемить тебе щеку, что ты почти не заметила бы подрезания и подтяжки. Боялась, что ли?

–  Ты бы не побоялся на моем месте… Нет, не только. Сказали, поздно уже.

– Нет, не поздно, это я тебе говорю. А пока отчего бы тебе не заказать продольную маску на пол-лица? В Рутене, по слухам, умеют делать такие тонкие и легкие, что прилегают к плоти и дышат, будто вторая кожа.

Захира вдруг смеется в полный голос – так легко, как может только дитя.

– Я уже такую купила – ведь я богата, Хельмут! И сегодня стала еще богаче на целого мужа… Истинного мужа.

Ее рука одним резким движением срывает с лица жуткую скорлупу.

Шрам и в самом деле имеется – немного белее остальной кожи и толщиной в палец, он тянется через всю щеку, как торная дорога. Но странное дело! Удивительной красоте лица тридцатилетней женщины этот рубец не мешает нисколько.

– Вот. Все б ничего, только я с той поры не умею улыбаться по-настоящему, – говорит она. – А в Сконде любят таких, чтобы, глядя на них, сердце веселилось и душа пела… Однажды к нам в столицу приехал рутенский актер-воин, которому в боевой стычке нанесли рану, похожую на мою. Рана совсем зажила, но мелкие мышцы лица стали с той поры неподвижны. Но он был талантлив, понимаешь? До невероятия! Вот я и взяла его имя вторым. Он Такеси Китано, я – Китана.

Но тут я поцеловал ее шрам, чтобы закрыть его от своих глаз, а потом рот – чтобы приоткрыть ее губы улыбкой. Вскинул на руки, как пушинку, намотал на руку вороную косу толщиной в мое запястье и понес в свою спальню, где с успехом довершил начатое. Как говорится, взломал печать и откупорил багряное вино, просверлил жемчужину и нанизал ее на серебряную нить.