Меч и его палач

В покоях сгрудилось неимоверное число лекарского и прочего народу. Розальба в широком свободном платье, замаранном своей кровью, лежит посередине на широкой родильной постели с упорами для ног – без чувств и, так я думаю, уже без болей. Как я понял, воды отошли сразу, а схватки кончились уже давно.

– Вон отсюда, вы, – скомандовал я лекарям и высоким наблюдателям сразу.

Знали меня, однако, они все – и очень хорошо. Послушались без споров.

– Грегор, мы одолеем? – спросил я, лихорадочно намыливая руки и протирая их тряпкой, смоченной в спирту. – Надо его повернуть за ножки.

Он кивнул – не то чтобы уверенно. В одной из книг, которые достались нам от покойного Олафа, похожий фокус проделал один коновал, даже рисунок жеребенка был довольно четкий.

– Тогда накапай ей мака и влей. Зубы ножиком разожми.

Шейка матки уже была раздвинута как при потугах – но оттуда виднелась не макушка младенца, а некая бесформенная и алчная тьма. Я погрузил в нее правую руку, левой массируя снаружи огромный, как гора, живот.

Так, ножки справа, головка слева – аж стенку распирает. Купол вверху чуть дрожит, может опасть, шейка – стянуться, сдавить руку, оттого я и прошу монаха влить в роженицу опий. Чтобы расслабилось внутри. Так, вроде начало действовать. Не рано? А, можно – не можно, однако придется. Я просовываю кисть в утробу, раскрываю навстречу темноте – и нащупываю нечто мягкое, щекочущее, нежное – волосы. Он так близко? Или рука вытянулась так далеко?

Ушко, плечо, спинка. Ягодицы. Ножки – одна наверху, другая под ней. Плоть скользит, тает под моими грубыми пальцами, но я крепко ухватываю то, что наверху, и начинаю продвигать к выходу, чуть надавливая и направляя снаружи другой рукой.

– Не дышит, – вдруг говорит монах.

– Ему и не положено.

– Она. Опий.

– Не отвлекай меня. Петлю давай!

Это чтобы накинуть на нижнюю ножку и придержать – а то могут разойтись, как рогатка, и распялить младенца поперек мешка.

Ну, пошло понемногу. Ровно, равно, постепенно… Распрямляем тело… Крошечные ступни уже близко к выходу…

Тут Розальба судорожно вздергивает голову кверху и пытается приподнять низ. Мою руку сдавливают стальной испанской перчаткой, кости хрустят. Но – о чудо! Младенец подается вперед обеими ножками сразу. Уловив момент, когда жесткая хватка чуть ослабевает, я перехватываю, тяну их на себя. Смертный пот заливает мне глаза. Упираюсь пяткой в пол…

– Грегор, хватай меня за спину. Держи крепче.

Вот! Рождаются ножки до щиколоток. До колен. До ягодичек. А дальше – младенец ласточкой прыгает к нам в подставленные ковшом руки, я тотчас перехватываю канатик зажимами, рассекаю скальпелем.

– Она живая.

– Уж почувствовал, – ворчу я. – Как есть почувствовал. А этот… упрямый сиделец как? Черепушка не свернулась набекрень? Мелкие косточки не повредились? О-о, даже дыхалка слизью не забита? Вот и добро, вот и чудно. Теперь шлёпни его, поросенка этакого. Да как следует!

И замерший в благоговейном страхе воздух прорезает истошный вопль торжества.

Торстенгаль

Мы спим спина к спине, как чуткие бойцы. Распластавшись один поверх другого, вытянувшись по всей прямоте, стеснившись в узком футляре. Нет волшебства, нет колдовства – в них лунный свет угас. Благая ночь уходит прочь, день настигает нас.

Хельмут

Меня хватает единственно на то, чтобы помочь монашку обтереть малыша и мать водой с небольшим количеством аквавиты, поправить на родильнице саван и положить ее сына поверх него, чтобы слышал материнское сердце. Потом мы вываливаемся навстречу ждущему и жаждущему народу, и я бормочу:

– Оба живые. Мальчик. Идите к ним.

Торжества и поднявшемся ропоте что-то не слышно, тем более восклицаний типа «У нашего герцога родился наследник». Хотя, может быть, еще рано?

Удаляемся мы тем же узким торным путем, каким пришли. Уже во дворе нас нагоняет Йоханна:

– Мейстер Хельмут! Отец Грегориус!

Мы оборачиваемся.

– Идите прямо к себе и никуда оттуда не выходите. Есть приватный разговор.

Замечательно. Я так их люблю, эти задушевные беседы с глазу на глаз. Особенно с личностями, которые давят на тебя всей силой своей власти…

Дом оказывается не заперт – выскочили мы двое впопыхах. Внутри ни единой живой души. Дверь в каморку распахнута, и куда улетели нарядные пташки – неведомо. Что было ночью, в то мало верится ясным днем. Случилось оно или не случилось?

Одно утешение: Гаокерен лежит там, где я его тогда сложил: перед самодельным алтарем. Ножны сияют дорогой серо-золотой и кораллово-красной отделкой, под круглым яблоком оголовья – полупрозрачный черный кабошон, какой-то странный вырез под крестовиной и…

– Хельмут! – говорит мне из-за плеча Грегор. – Этих выпуклых головок на поперечине ведь точно вчера не было. Я не такой слепой, каким кажусь.

Зато вот я… как раз это самое.