Матрона

— Что за родители их воспитывают? — услышала она голос Уако.

«И правда, — удивилась она, — кто же воспитывает негодяев? Негодяями ведь не рождаются, ребенок чист, ребенок — это смеющееся сердце. Как же они становятся потом негодяями? Что загрязняет их души?» — и снова она запнулась, вспомнив, что и сама не раз портила людям жизнь, несла разлад в семьи.

— Это же бандиты, — послышался голос Уако, — они на все способны. Поостерегись их, подумай о детях.

— Папа никого не боится, — звонко ответила Алла.

«Нет, мое солнышко, — покачала головой Матрона, — бояться надо многого. Если человек совсем уж ничего не боится, значит, и позор ему не страшен. Пока я боялась, была человеком. За ребенка боялась, за честь дома Джерджи. Этот страх давал мне силу, и люди меня уважали. Потом я то ли привыкла к страху, то ли пришла от него в отчаяние, не знаю, как это случилось, но я перестала бояться. Перестала и покрыла себя позором, упала людям под ноги. Я-то думала, что стала сильней, что никто мне не страшен, а получилось наоборот, не поднялась я, а упала, только ноги об меня осталось вытереть»…

— Тебе только кажется, что он никого не боится, — засмеялась жена Доме. — Ну-ка, спроси его самого.

— Нет, папа никого не боится. Правда же, папа?

— Теперь никого, — ответил, улыбаясь, Доме. — А вот когда был маленький, боялся волосатого человека.

— А ведь правда, было такое, — сказала его жена. — Помнится, мать рассказывала… Как его звали, твоего волосатого человека?

Матрона замерла в ожидании. Глянула на жену Доме, встретила ее испытующий взгляд и тут же отвела глаза, собралась с духом и продолжила шелушить лук.

— Папа, ты и вправду кого-то боялся? — допытывалась Алла.

— Волосатого человека.

— Как его звали все-таки? — настаивала жена Доме. — Скажешь ты или нет?

— Не помню, забыл, — послышался ответ Доме.

— Спроси у дедушки, Алла, — не сдавалась его жена. — Может быть, он помнит?

— Как-то его звали, но память у меня уже не та, — сказал Уако. — Столько лет прошло, разве запомнишь все?

— Что? — встрепенулась вдруг Белла. Наверное, она задумалась, не слыша и не видя никого, и только теперь поняла, о чем идет речь. — Кем в детстве пугали папу? Как его звали?

— Да, да, ты же все знаешь, — стала дразнить ее Алла. — Ну? Говори, чего молчишь?

— Егнат…

В глазах у Матроны потемнело. Казалось, само небо обрушилось на нее всей своей тяжестью, и мир погрузился во тьму. Свет оставался только в сердце, крохотный огонек, но он разрастался, рвался наружу, и темнота раздвигалась понемногу, а свет набирал силу и стал таким ярким, что, ослепленная, она, как и во тьме, ничего не видела. Однако знала, что это дневной свет, что он исходит от ее детей — от сына и внучек, и она тянула к ним руки, не видя, но чувствуя их вблизи, старалась дотронуться, ощутить их тепло. Она хотела подняться, чтобы идти к ним, но не смогла, ее тянуло к земле, и она уперлась в нее руками, чтобы оттолкнуться и встать, хотела позвать на помощь, но голос ее пропал. Не помня себя, в отчаянии, она пыталась сдвинуться с места хотя бы на четвереньках. Сумела оторвать руку от земли, чтобы сделать первый шаг, затем вторую, но с места не сошла; кое-как, через силу, поднялась с колен и встала. Теперь ей надо было спешить, идти к детям, и она попыталась, но земля вдруг стала мягкой под ее ногами, качнулась и уплыла куда-то в сторону.

— Бабушка! — услышала она голос Аллы и поняла — это дети бегут ей на помощь, ее дети, и можно уже ничего не бояться. Надо просто подождать немного, а там уж никакая сила не разлучит ее с ними.

— Бабушка! — голос Аллы был уже рядом, и Матрона почувствовала прикосновение ее руки, кровь и плоть свою почувствовала. Схватилась за ее руку и потеряла сознание.

16

Когда очнулась, открыла глаза, свет уже не слепил ее. Увидела Аллу и все вспомнила. Осмотрелась: вся семья была рядом, у всех испуганные лица. «За меня боятся», — подумала она и, обессилив от радости, снова закрыла глаза.

— Пересидела на солнцепеке, — услышала голос Доме. — Наверное, у нее тепловой удар.

Она удивилась его словам, открыла глаза, осмотрела всех, но уже не радуясь, а недоумевая: ей казалось странным, что ни Доме, ни девочки не ликуют, не носят ее на руках, не плачут от счастья.

— Бабушка, — спросила Алла, заглядывая ей в глаза и тревожась. — У тебя болит что-нибудь?

Матрона растрогалась, попыталась улыбнуться.

— Дочка, — произнесла она сдавленным голосом, — моя дочка…

— Не бойся, бабушка, не бойся, — встав на колени, Алла погладила ей щеку.

От прикосновения родной руки сердце ее забилось, зачастило, комок подступил к горлу. Она прижала руку девочки к груди и будто стук не своего, а детского сердца услышала.

— Не бойся, бабушка, не бойся, — на глазах Аллы показались слезы.

Матроне хотелось коснуться рукой Доме, дотронуться до своего единственного, золотого мальчика, коснуться и поверить, что он нашелся, наконец, и никогда уже не покинет ее. Останется с ней, согреет сыновним теплом последние годы ее жизни.