Матрона

То, как сельчане обходились с Егнатом, пугало ее. Ей хотелось, чтобы хоть кто-то заговорил с ним, пошутил, развеселил его. Она чуяла недоброе, понимала: молчание людей, их желание отстраниться от него, обернется для нее бедой. Ей хотелось шепнуть, попросить кого-нибудь подойти к нему, но она не могла решиться, злясь на себя саму и на односельчан: как же они не чувствуют ее страха? «Наверное, — думала она, — испуганному проще понять взгляд того, кого он боится, потому что взгляд этот всегда обращен на него. Но почему же другие не догадываются о грозящей ей опасности?»

А Егнат тем временем все мрачнел и мрачнел. Вот уже бросил первую злобную реплику. Вот прицепился к кому-то из детей: это, мол, тебе не ножницы, это вилы, возьми их наперевес. Потом пришла очередь старших выслушивать его язвительные замечания и оскорбления. Однако никто не поддавался, и старания его пропадали даром. Когда же он перешел все мыслимые границы, не выдержал его отец, Гиго.

— Тьфу! — сплюнул он в сердцах, хмуро взглянул на сына и продолжал работать.

Егнат замолчал. Постоял еще немного, покачался на костылях, потом как-то незаметно исчез.

Но и после его ухода сельчане не стали разговорчивее, погрузившись в невеселые думы о своих отцах, братьях и сыновьях, путь которых пролегал между жизнью и смертью далекой войны. Гиго onmk это. Выпрямился, постоял некоторое время, опершись на вилы, и произнес со вздохом:

— Будь проклят тот, кто наслал на нас погибель! За то, что сделал с нашими детьми… — он замолчал, окинул взглядом односельчан и снова принялся за работу.

Казалось, гумно стало подобием кладбища. Не кладбища даже — ада. Люди работали с таким остервенением, словно именно молотьба могла вывести их из лабиринта мрачных мыслей. Даже волы, будто почувствовав состояние своих хозяев, без понуканий шли по кругу, торопились так, что головы у них, наверное, кружились. Там, где слой колосьев становился тоньше, слышался скрежет молотильного камня, и от этого скрежета каждый раз замирали людские сердца, словно камень утюжил тех, о ком они думали сейчас, словно не скрежет слышался, а треск костей их пропавших без вести родных, словно камень ровнял их с землей, а в воздухе витала не мякина, а капли крови погибших сельчан.

Нет, это была не просто работа. Работать они, конечно работали, но главной была сейчас не молотьба, а печаль их сердец, которую они не могли превозмочь и потому работали еще яростнее, надеясь на забвение. Люди и волы, словно захваченные водоворотом, неслись по кругу, и кружение это, окутанное пылевой бурей, было похоже на вертящийся ком, отозвавшийся комком в горле Матроны. Чтобы этот комок не перешел в плач, ей оставалось только одно — работать. Чтобы не оставалось возможности думать, чтобы усталость подавила все беды и горести, выпавшие на ее долю. Она видела — другие чувствуют то же, что и она, — разве это не должно им помочь понять друг друга? Неужели Егнат не сумеет понять ее? «Но разве ты просила его об этом? — спрашивала она себя. — Разве ты открыла ему то, что у тебя на душе?» И вот уже она спорила сама с собой:

«Нет, он не поймет тебя».

«А может, все же поймет?»

И она решила поговорить с Егнатом наедине, с глазу на глаз, так, чтобы им никто не мешал. Она расскажет ему об ужасном своем положении. Попросит его не трогать их с Доме, пока не откроется правда о Джерджи… А если он не захочет слушать ее и опять поднимет крик, обезумеет — что тогда? Тогда люди скажут: ну вот, Егнат успокоился немного, утих, так она сама взялась его злить, довела до помешательства — сама виновата!

Но мысль уже крепко засела в ней, не давая покоя. Стоило, jnmewmn, посоветоваться с Гиго, но она не осмелилась. Работала, мучаясь надеждой и сомнениями. «Нет, — наконец решилась она, — я должна это сделать. Должна поговорить с ним по-человечески. Чего не бывает, может, он поймет меня?»

Она ждала удобного момента.

И момент представился ей — в тот же вечер.

Работа была закончена, зерно засыпали в мешки, зашили и повезли в зернохранилище. Убрали на случай дождя мякину в сарай; к тому времени начало смеркаться, и все заспешили к своим домашним делам.

Она пошла на пастбище — искать свою скотину. На краю села, у реки, сидел Егнат, мастерил деревянный желоб. Раньше, до войны, сельская молодежь сооружала здесь что-то вроде душа, чтобы купаться после работы. Теперь все позабыли об этом, а Егнат, уйдя с гумна, наверное, вспомнил о счастливых днях и принялся за дело.

Она долго наблюдала за ним издали. Сомневалась — подойти к нему или не надо? Потом махнула рукой — где наша не пропадала! — и подошла. Он то ли не заметил ее, то ли не подал вида.

— Егнат, — произнесла она через силу.

Он прервал свою работу и удивленно уставился на нее. А у нее пересохло в горле, и она не знала, с чего начать.

— Мне нужно с тобой поговорить, — сказала она.

Он смотрел на нее, выкатив глаза так, что они чуть не вылезли из глазниц.