Матрица войны

Сквозь открытую дверь Белосельцев видел рухнувший мост, опору, возводимую из красного кирпича, барку, отплывавшую от берега, полную стройматериалов, копошившихся строителей, вьетнамских солдат. Его острое зрение разведчика улавливало напряженный, торопливый темп стройки, невидимую волю, погонявшую строителей, торопившую их к сроку, когда разорванная колея соединится в сплошную линию, пропустит эшелоны с войсками. Но одновременно его глаза то и дело отворачивались от моста, останавливались на медных чашах, стоящих на пыльном дворе. Ослепительно-яркая и тускло-погасшая – вид этих чаш тревожил и мучил. Граница света и тьмы говорила о некой заложенной в мир двойственности. О Добре и Зле. О жизни и смерти. О выборе между тем и другим.

Изображение Будды, аляповатое, в цветных мазках, вдруг напомнило ему его детскую полузабытую игрушку. Коня на колесиках – серые яблоки, красная сбруя, длинные, как у Будды, глаза, розовый улыбающийся рот. Это странное сходство, как и вид стоящих ритуальных чаш, породили в нем ожидание. И как бы в ответ на него влетела бабочка. Желтая, яркая. Заметалась вокруг его головы, вокруг плеч Сом Кыта, словно опутывала их невидимой общей нитью. Стала кружить по комнате, подлетая к Будде, к резным деревянным драконам. Белосельцев, поставив ноги в носках на прохладный белесый пол, следил за ней, пытаясь понять, что означает ее появление.

Ударило близкое било, сначала редко, внятно, затем учащаясь, измельчаясь до нервных пульсирующих звуков. На последнем погасшем ударе, развевая оранжевую накидку, вошел верховный бонза. Наклонил бритую голубоватую голову. Поднял ее, превращая землисто-желтое, болезненно-озабоченное лицо в улыбающуюся маску, на которой за раздвинутыми губами желтели крупные зубы. Широким взмахом руки усадил их, поднявшихся, на скамейку. Сел сам, забросив обильные складки одежды меж колен. Замер, выставив голое костлявое плечо, продолжая улыбаться.

– Я знаю, – произнес он после минуты молчания, – вы проделали длинное и нелегкое путешествие. И вам еще предстоит долгий путь. Пусть исполнится все задуманное вами и вы благополучно вернетесь домой.

Блестела река. Строился мост. Барка, груженная кирпичами, причаливала к опоре, и сверху к ней наклонялся подъемный кран. Мелькали вьетнамские солдаты в панамах. Дорога уходила в джунгли, к границе, куда, как огромный, сорванный с вершины горы камень, стремилась война. Бабочка, на минуту исчезнувшая, вдруг снова стремительно налетела, вонзилась в воздух. Облетела вокруг лиловой головы Теп Вонга. Мелькнула у смуглого бесстрастного лица Сом Кыта. Сверкнула желтизной над Белосельцевым. Заметалась, оставляя в воздухе тонкие, быстро гаснущие знаки, и пропала. Белосельцев пытался прочесть оставленные ею письмена, отгадать, куда заманивала его желтая бабочка.

– Я потревожил вас моим посещением, желая узнать ваше мнение о случившейся в Кампучии беде. – Внимание Белосельцева была расщеплено, разбегалось в разные стороны. Улыбающийся желтозубый Теп Вонг. Строительство военной дороги. Будда с лицом коня. Две чаши – света и тьмы. Легкая золотистая бабочка, принесшая ему невнятную весть. – Мы знаем о страшном уроне, понесенном буддийскими общинами во время недавних гонений. Но, видимо, вам, совершающему эту поездку, открывается более полная картина несчастья.

Верховный бонза согнал с губ улыбку, словно повернул невидимый диск, превратив свое лицо в маску печали.

– Мы располагаем картиной несчастья. За три года и восемь месяцев, когда мы пребывали во тьме, были уничтожены все монастыри и пагоды, умерщвлены почти все монахи. В начале сезона дождей, семнадцатого апреля семьдесят пятого года, началось разрушение пагод и убийство монахов. Прежде в Кампучии было тридцать пять тысяч монахов, теперь же нет и трех тысяч. Разрушено бессчетное количество храмов, многие из них очень древние, известные культурному миру. О них написаны книги.

Теп Вонг напрягал голое худое плечо с выступавшей птичьей ключицей. Обращался к собеседнику своей видимой, внешней частью. Другая, невидимая, была обращена к разгромленным пагодам, истребленным духовным знаниям, умерщвленным сподвижникам – к разоренному гнезду его веры. Он был поставлен среди руин и пожарищ непросветленного, Злом замутненного мира продолжать вековечное пчелиное дело, повинуясь законам Добра и продолжения жизни.

– Я родом из села, – продолжал Теп Вонг. – Моя пагода находилась в полутора километрах от города. Я видел, как были убиты шестьдесят монахов, началось уничтожение изображений, изгнание людей из жилищ. Мы, монахи, не могли укрыться и сменить обличье. Нас легко узнать, у нас бритые головы. Некоторых из нас убивали на месте, других выгоняли на дорогу, третьих отправляли на тяжелые работы. Но монахи не умеют работать в поле. Они погибали от непосильных трудов. У монахов нет семей, и когда монаха изгоняют из монастыря, его некому кормить и он умирает от голода.