Матрица войны

– Какая река! Какая церковь напротив! – Он проследил ее взгляд и увидел на черной, с бегущими отражениями воде малую плывущую уточку, а на той стороне, в прогалах домов, – драгоценную озаренную церковь в Хамовниках. Отсюда она казалась живой, женственной, в свадебном облачении, состоящем из языческих лент, жемчужных узоров, золоченой венчальной короны. – Она видит нас, она нам счастья желает!

Ладья колыхнулась, мягко пошла. Церковь канула вниз, словно поклонилась им издали в пояс. Он почувствовал, как теряет вес, и эта потеря веса, утрата горького опыта, была счастливым освобождением от прежней жизни, омоложением, словно запущенные вместе с ладьей часы стали отсчитывать время вспять, делая его снова наивным, верящим, ожидающим от жизни чуда. Ладья качнулась в обратную сторону, церковь приподнялась на цыпочки в своем белом домотканом облачении, в красных бусах, шелковых узорах, словно желала заглянуть в ладью, рассмотреть их, сидящих.

Размах становился все шире, вольней. Крымский мост, голубой и лиловый, с переливами зеленого, розового, был не из стали, а из стеклянных, наполненных плазмой трубок, в которых пульсировал светящийся газ. Машины мчались по нему двойной струей – с белыми лучистыми фарами и с рубиновыми хвостовыми огнями. Белосельцев сбрасывал с лодки отягчающий груз одиночества, унылого прозябания, едкого злого сарказма. Он больше знать не хотел о той жизни, где потерпел поражение, где исчезла его страна, где была попраны его честь и гордыня. Он больше не думал о победителях, их мерзких личинах, о постыдных делах, доставлявших страдание. Он жил теперь в ином измерении, в ином наступившем времени. Лодка взлетела, и высотный дом на Смоленской, озаренный, прозрачный, казался огромной хрустальной вазой, поставленной в центре Москвы, Садовая, в искрах и блестках, окружала ее яркой дугой.

Он больше не думал о проигранных войнах, о попранных подвигах и оскверненных святынях. То был другой человек, оглушенный контузиями, отравленный ядовитыми водами, истерзанный лихорадками, чей иссушенный неверящий ум отказался от поисков истины, дотлевал в тоске и неверии. Храм Христа, белый, как огромная, спустившаяся на землю луна, позолоченная с одной стороны, сиял среди темных строений. И хотелось коснуться его губами, почувствовать на губах вкус влажного снега.

– Мы можем так улететь! – Она ухватилась за поручень, глаза ее расширились от счастливого страха, косы отлетели назад, и она казалась статуей на носу летящей ладьи, влекла ее в ночное синее небо. – Вы хотите, чтобы мы улетели?

Он не успел ответить. Ладью качнуло так высоко, что она утратила вес, обрела подъемную силу и, легко оторвавшись от крепей, поплыла над ночной Москвой. Над блестящей, в кораблях и утках, рекой. Над скверами, где били фонтаны. Над площадями, в фиолетовых мазках фонарей. Над озаренными храмами, среди золотых кустистых крестов. Кремль, как диво, в дворцах и бойницах, белых соборах и зеленых кудрявых холмах, раскрыл внизу свою чашу. Проплывая над Кремлем, почти касаясь рукой колокольни Ивана Великого, Белосельцев наконец прочитал ту заветную надпись под куполом. Она гласила, что он, Белосельцев, начинает новую жизнь, и юная женщина, сидящая с ним в ладье, знает об этой жизни больше, чем он, ведет его своей хрупкой рукой.

Ладья опустилась на землю. Кругом смеялись, шумели. Он посмотрел на небо, где мерцали небесные водоросли, потревоженные полетом ладьи.

Они дошли до метро, спустились вниз, стали прощаться.

– Спасибо вам за чудесный день, Виктор Андреевич, – сказала она.

– Это я вам должен быть благодарен, Даша.

– Когда мы теперь увидимся?

– Позвоните мне, когда захотите.

– Ой, у меня нету ручки записать телефон.

– И я свою дома забыл.

– Я придумала. – Она извлекла из сумочки маленький цилиндрик с помадой. Выдавила наружу красный бархатистый язычок. Записала на билете с нарисованной летящей ладьей его телефон. На другом билете – свой. Протянула ему. – Будем друг другу звонить.

Подошел поезд, голубой, с зеркальными окнами. Она впорхнула в двери, махнула ему сквозь стекло. Поезд со звоном умчался.

Белосельцев стоял, улыбался. Представлял, как держится она за блестящий поручень, среди мелькающих ламп. Смотрит на квиток с красными письменами.

Глава четвертая

На рассвете, когда желтое, латунное небо Пномпеня бледнело, наполнялось голубоватой дождливой дымкой, Белосельцев вышел из отеля, кинул на заднее сиденье своего «Мицубиси» дорожный баул, поймал на себе всевидящий взгляд портье и поехал в посольство, решив по пути заехать к Сом Кыту, благо запомнил его адрес.