Матрица войны

Они положили покупку в багажник машины и отправились на Поклонную гору наблюдать затмение солнца. В воздухе было туманно. Из влажных облаков едва моросило, и не было солнца. Поклонная гора, по странному замыслу превращенная создателями монумента в плоскую площадку, была полна народа. Из земли густо, плотно, с шипящим пузырящимся шумом били фонтаны. Мчался мимо угрюмый автомобильный поток. Триумфальная арка, затуманенная, отчужденно и сурово чернела чугунными изваяниями. В белой церкви служили. Шпиль монумента, раздражающе тонкий и нервный, как игла, вонзался в моросящий туман, и ангел на нем казался пронзенным, мучающимся на игле насекомым. Боевая техника минувшей войны – тяжелые танки, гусеничные самоходки, зенитки – влажно блестели. Люди стояли повсюду: под деревьями, у фонтанов, у церкви. Поднимали лица в беспросветное небо, словно ждали, что в тучах откроется прогал, и в этом прогале возникнет черный круг с ослепительной кромкой и огненной зубчатой короной, и случится нечто оглушительное и ужасное, как нашествие из Космоса, обрекающее город на гибель.

Белосельцев, держа Дашу за руку, как ребенка, который может потеряться в толпе, продвинулся ближе к церкви и остановился под деревом, тревожно дрожащим сырой листвой.

– Отсюда все будет видно? – Даша нервно оглядывалась, смотрела в небо, переступала с места на место, словно хотела выбрать устойчивый участок земли, который не разрушится и не провалится вглубь.

– Ничего не увидим, – нарочито буднично ответил Белосельцев. – Промокнем под дождем и пойдем сушиться.

Он чувствовал, как она встревожена. Ее тревога, едва они ступили на гору, усилилась нервным, разлитым вокруг напряжением. Толпа, оставаясь на месте, колыхалась, роптала, словно на нее, как на воды, ложился ветер. Даша сразу стала несвободна, была захвачена этой общей тревогой, нервной вибрацией. Уже не принадлежала себе, а чутко ловила и повторяла колебания и волны толпы.

– Хоть бы очки народу раздали, а то глаза пожгем. Во до чего народ довели, через бутылку смотреть придется! – Хмельной здоровяк, растрепанный и помятый после утренней попойки, ухмылялся, потряхивал над головой темной пивной бутылкой, прикладывался к ней, делая булькающий глоток, облизывался мокрым языком. – А чем я не астроном? У меня со вчерашнего дня затмение!

– Вон какой туман понагнало, все небо в пелене. Это Богородица покров свой набросила, чтобы православных не ослепило, – громко, с благодарными интонациями произнесла чистенькая, церковного вида женщина в белом платочке, оглядываясь на соседей, словно проверяла, кто среди них православный и кому Небесная Заступница спасает зрение. – Это Князь Тьмы царствовать на землю пришел, Солнце затмевает, чтоб народ не увидел, какой он видом мерзкий.

– Говорят, в церкви батюшка молится о спасении Москвы. – Высокий худой старик в чистой белой рубахе, без галстука, посмотрел на стеклянную, золотую церковь, окруженную плотной толпой. Стал подымать ко лбу костлявые пальцы, но остановился, передумал осенять себя крестом. Строго, беззвучно зашевелил выцветшими губами: – Поздно хватились грехи замаливать. Глаза повырывает и языки отрежет. Давно пора!

– Хватит солнышко обижать! – Странный человек, длинноволосый, с золотой тесьмой на лбу, в белой холщовой накидке, с посохом, похожий на состарившегося Леля, обводил всех радостными блекло-голубыми глазами. – Солнышко само обидеть может. С солнышком надо на «Вы». Солнышко по-древнему – «Ра». Расея – страна солнца. Нельзя обижать Расею.

– Хоть бы Землю хорошенько тряхнуло. Да так, чтоб Америка под воду ушла. А то на нее, суку, управы нету. Хоть бы ее, суку, океан залил. – Нервный парень озирался затравленными черными глазами, словно боялся, что за эти крамольные мысли его схватят и поведут вон из толпы. – Америка сдохнет, а Россия стоять будет.

– Москва стоять будет, а про всю Россию нельзя сказать, – назидательно, пользуясь каким-то особым, ей одной доступным знанием, произнесла женщина в церковном платочке. – В Москве тайно великий праведник проживает. Все наши грехи на себя берет и у Бога отмаливает. Где живет, сказать не могу. Только что в районе Таганки.

– А по мне пусть ее, Москву, вдребезги разнесет. – Пьяный весельчак снова пригубил бутылку. – Пусть ее сверху дерьмом польет, а потом огоньком пожарит. Аккурат по Кольцевой дороге.

– Молчи, грешник! – строго оборвал его суровый старик и на этот раз осенил себя крестом, стукнув себя в лоб костяными пальцами. – После тебя людям жить, а ты им дерьмо сулишь.

Белосельцев с острым интересом наблюдал эту близкую к себе часть толпы, охваченной ожиданием затмения, которое в каждом порождало тревогу, и эта тревога, проявляясь по-разному, сливалась в общее, нервно пульсирующее беспокойство.