Мастеровой

— Папа! Папа! Дядя Федор! — закричали малыши, рванувшись к ним.

Куликов, присев, обнял дочек, Рогов — сына. Федор взял у извозчика кульки со сладостями и раздал детям. В ответ был расцелован девочками. Игорь целовать его не стал, лишь поблагодарил степенно. Правда, свой кулек немедленно открыл и потащил из него конфету.

— Балуете вы их, Федор! — сказала Алевтина, подходя. — Зачем, столько принесли?

— Так ведь дети, — ответил он, разведя руками. — Так приятно видеть радостные лица.

— Ну, а нам приятно видеть вас, — сказала подошедшая Полина. — До чего же красит вас мундир! Правда, дорогая? — спросила у подруги.

— Мундир каждому к лицу, — подтвердила Алевтина. — Кстати, Федор. Ко мне в гости заглянула родственница. Позвольте я представлю вас. Варвара Николаевна Оболенская. Штабс-капитан Федор Иванович Кошкин.

— Приятно познакомиться, — щелкнул каблуками Федор. В шашке не запутался — оставил ее горничной.

— Мне тоже, — улыбнулась барышня.

Федор посмотрел на нее внимательно. Невысокая, но симпатичная. Овальное лицо с курносым носиком, большие серые глаза. Лоб высокий, упрямый подбородок. Густые волосы с рыжинкой, конопушки возле носа… Одета небогато, но со вкусом. Строгого покроя платье с рукавами до запястий и воротником под горлышко выразительно обрисовывает фигуру. Весьма достойную, к слову.

— Она тут, конечно же, случайно, — хмыкнул в голове Друг. — Мимо проходила и зашла на огонек. Быстро на замену подогнали.

— Я вас видел где-то, — произнес Федор, не обратив внимания на реплику. — А припомнить не могу.

— Приходили к нам в библиотеку, — улыбнулась Оболенская. — Я вам книги выдавала.

— Вы о сем потом поговорите, — прервала их Полина. — А сейчас прошу к столу. Кушанья остынут.

Предложение нашло отклик. Мужчины помогли дамам занять стулья, сели рядом. Федор оказался подле с Оболенской — кто бы сомневался? Потекло привычное застолье. Пили за успех господ изобретателей, офицерский чин и должность Кошкина, за прекрасных дам. Федору в который раз пришлось рассказать о бое на границе. Хоть старался говорить он кратко, опуская страшные подробности, дамы ойкали и закатывали глаза. Лишь Варвара не выказывала чувств, только пристально смотрела на рассказчика. И в глазах ее мелькало нечто непонятное — то ль восторг, то ли уважение, то ли все разом. Отвлеченный разговорами, Федор на какое-то время оживился и забыл о потере. Но потом снова накатило: он ушел в себя и замолчал. Полина показала на него глазами подруге.

— Федор! — окликнула Алевтина. — Вы задолжали мне романс. Не хотите спеть? И Варвара вас не слышала.

— А? Что? — очнулся Федор. — Романс? Я сейчас.

Он встал и подошел к пианино. Сел на табурет и откинул крышку инструмента. Пробежался пальцами по клавишам и запел негромко:

Потемнеет серебро, померкнет золото,
Поизносятся и вещи, и слова.
Из альбомов улыбнется нежно молодость,
Из-под плит проглянет тихая трава.

Все на свете перемелется, век сменится,
Пронесутся годы, словно с горки вниз.
Только ты, душа, суровой жизни пленница,
Из меня, как из темницы, смотришь ввысь…[106]

Он ударил по клавишам и возвысил голос:

Душа болит, а сердце плачет,
А путь земной еще пылит.
А тот, кто любит — слез не прячет,
Ведь не напрасно душа болит…

Внезапно голос его сорвался на сдавленное рыдание. Он замолчал и сгорбился над инструментом.

— Боже мой! — прошептала Алевтина. — Какая же я дура!

Рогов укоризненно посмотрел на нее и покачал головой.

— Извините, дамы, — Федор повернулся к столу. — Неправильный романс выбрал, печальный. Они, к слову, почти все грустные.

— Спой «Берега»! — предложила Полина.

— Он тоже печальный, — улыбнулся Федор. — Хотя есть одна хорошая песня про любовь, светлая и радостная. Даже удивительно. Слушайте!

Он обернулся к пианино и запел, тихо аккомпанируя себе:

Утро, неслышно ступает по крышам,
В доме своем, безмятежная, спишь ты.
В снах улыбаясь, в рассветном блаженстве,
Самая лучшая в мире из женщин…[107]

Голос его окреп и полился ровно:

Пусть тебе приснится, Пальма-де-Мальорка,
В Каннах, или в Ницце, ласковый прибой.
Или в Подмосковье, роща вдоль пригорка,
Только что бы вместе, были мы с тобой…

— Господи, как чудесно! — прошептала Варвара, прижав руки к груди. А Федор продолжал: