Мастера крепостной России

Холст, да холст, ровный, белый, нить к нити. Ване казалось, что и вся жизнь его до седых волос, как у деда, протянется ровной, белой нитью бесталанного, упорного, тупого труда. От этой мысли становилось тошно: не такой работы ему хотелось. Если бы его спросили – какой же? – едва ли сыскал бы он слова для ясного ответа, хотя и носил этот ответ в тихих закоулках души. Не только для того, чтобы выплачивать оброк графу, хотелось Ване трудиться. И не затем только, чтобы миновать порки. Бедняга мечтал о труде, открывающем путь к известности, к чести, славе, к выходу из ревизских списков «крещеной собственности» в свободную жизнь…

В рабочей казарме по вечерам велись всякие разговоры. Молодого Батова поразил один рассказ. Между шереметевскими подмосковными мужиками нашелся Степан Дехтярев, природный музыкальный талант которого рано был замечен знающими людьми. По графскому приказанию Степана отправили учиться музыке в Италию. Там сделался он известен как композитор. Затем вернулся в Москву и был представлен старому графу Петру Борисовичу Шереметеву. Граф угрюмо посмотрел на пудреного юношу в шелковом кафтане, поглядел его аттестаты, подписанные лучшими профессорами итальянских консерваторий, и сказал:

– Слушай, олух, приказ мой… Коли и впрямь верно, что про тебя в бумагах обозначено, составь ты мне хор роговой музыки да сочини для того хора каватину и концертное рондо. Угодишь – хорошо, а то – не обессудь за русскую науку. Пошел, брысь!..

Крепостной хор роговой музыки.

Современный рисунок.

Барская спесь графа Петра Борисовича любила потешиться. Никогда не пил Степан Дехтярев вина, кроме разве легкого золотого мессинского в Италии. Но в самый день представления своему господину припал он к простой русской водке и уже никогда не мог от этого зелья отвадиться. Приказание графа он выполнил отлично. Петр Борисович был доволен и, тем не менее, приказал Степана высечь – так просто, чтобы не зазнавался. С тех пор Дехтярев пил, погрязая во хмелю тяжком, почти беспробудном, приходя в себя только под розгами или в краткие промежутки между запойными неделями над пачками нотной бумаги. Пьесы Дехтярева игрались в Москве, в Петербурге, за границей, вызывая восхищение публики. И никому не казалось диким, что суровый деспот держит на их авторе свою железную руку, желая, по праву ревизских сказок, присваивать себе его вдохновение. Не раз бросался Степан в ноги графу, молил о вольной. Граф улыбался:

– Куда ж я тебя, пьяного, отпущу? Сгинешь на воле… Закайся пить, чтоб и запаху не знать, тогда подумаю…

Граф хорошо понимал, что Степан пить уже не перестанет. Страдания Дехтярева никем не были разделены. Даже Ваня Батов, по молодости своей, осуждал его вместе с другими.

– Сам себя извел человек! И зачем, к хмелю привязался? Нет, я пить не стану. Зелье для меня – что есть, что нет – все едино. Нет, уж я… я…

Ваня еще не успел распознать, как ужасно положение вещей на земле, когда высокие дарования выпадают на долю человека как бы только в посмеяние и на позор ему. Не водка, а талант и рабство погубили Степана Дехтярева. Мысль, обращенная к лучшему и высшему, столкнулась с горькой действительностью и сделалась блестящим, странным и опасным преимуществом судьбы этого крепостного человека. «Нет, я пить не буду», размышлял Ваня и рвался из ткацкой мастерской.

БЕГСТВО

В 1784 году пробежала среди ремесленничавших в Москве шереметевских крепостных удивительная весть, будто сын старого графа, Николай Петрович, приказал отыскать для своей певческой капеллы из молодых подмосковных крестьян парня, который имел бы желание и способность учиться скрипичному мастерству. Ваня зажегся небывалой охотой. Вот выход из грохота ткацких станов… Скрипичное мастерство – полуремесло, полуискусство, тонкая работа, требующая не одного верблюжьего упорства и ручной сноровки, но и природных свойств и художественного навыка.

– Я пойду в Кусково, дедуня, – сказал Ваня, – может, выберут…

Дед зашумел, заругался, начал грозить, упрекать. Приехал отец с Воробьевых и присоединился к деду. Андрею Батову было жаль трех лет, затраченных сыном в ткацкой мастерской. Три года молодой жизни – шутка ли? Разве их воротишь?

– Думать не смей, – порешили старшие, – выбрось из головы, чтобы и не осталось. Нет тебе на то воли родительской.

Ваня проводил отца и лег спать на деревянные козлы, заменявшие нары в рабочих казармах. Сон гулял кругом Вани. Прокричал петух – полночь. Второй раз прокричал – около двух часов пополуночи. Сосновая лучина догорала, едко дымя и роняя со светца уголья в лохань с водой. Храп полсотни людей подпирал черный потолок. Бока Вани болели, глаза точили слезы. Он встал и засунул в железную скобку светца новую лучину. За окном петухи кричали вперемежку – скоро рассвет. Через несколько минут в казарму ворвется надсмотрщик и примется расталкивать спящих.

– Вставай, робя, вставай! Петухи глотки дерут, свет на дворе. Вставай, черти, дьяволы!