Мастера и шедевры. Том 3

— Рано я узнал жестокость, — сказал Дейнека. — Помню, как-то собрались мы с ребятами на Тускорь удить рыбу.

Идем босые по розовым от зари лужам.

Весело.

Земля черная. А на небе алые, будто птичьи перья, облака. Трава блестит, сверкает, как будто в звездах.

Роса.

Вдруг Шарик, пес, семенивший впереди, остановился и завыл.

Мы подбежали к большой луже и в прозрачной воде увидели на черном дне малыша.

Новорожденный…

Все стояли как ошалелые. А я все глядел и глядел неотрывно на этого маленького, еще не начавшего жить по-настоящему человечка, на его морщинистое, собранное в гримасу личико, на плотно-плотно сжатые кулачки, сведенные судорогой от еще, наверное, не осознанного страдания, и вдруг я перевел взгляд на испуганные, склоненные лица сверстников — загорелые, веснушчатые, на их вихрастые, белобрысые головы с розовыми ушами и в какой-то миг осознал впервые с ребячьей остротой всю бездну, отделявшую жизнь от смерти, и в мой детский мир, разноцветный, полный звуков и счастья, звонкий, как радуга, в какое-то неуловимое мгновение ворвалась тишина.

… И в этом новом, страшном молчании он, Саша Дейнека, услышал ранее неведомый ему, но ясный и требовательный звук. Настойчиво, все быстрее и быстрее, четко и властно билось его маленькое сердце. И этот живой метроном впервые в жизни мальчишки отмеривал для него всю тяжесть, ответственность человека за судьбу брата своего.

Будущий великий художник еще не знал, как он должен помочь всей этой беде.

Но он, паренек Саша Дейнека, с этой минуты понял что-то очень важное и непреходящее. Он осознал с необычной, данной не всем людям грозной яркостью, что мир, в котором мы живем, дышим, пьем, едим, гуляем, соткан не из одних улыбок, песен и красок. Что иногда этот звучащий и разноцветный, говорливый мир вдруг становится немым и одноцветным…

Потом пройдет время, и он как будто станет снова обыкновенным мальчишкой и снова будет гонять мяч по курским пустырям, драться с гимназистами, убегать с уроков.

Но это светлое, страшное утро он не забудет всю свою долгую жизнь.

Ибо эти короткие минуты научили его по-другому видеть.

Он понял, что мир бывает порою жесток, несправедлив и требует борьбы, вмешательства, исправления. Конечно, все эти представления, столь объемные и глубокие, были еще очень смутны в сознании юного Дейнеки, но они с годами обретут единственную и неповторимую форму, ту, которая сделает его настоящим художником.

— Постояли мы минутку, другую, — продолжил рассказ Дейнека. — Потом я снял рубашку, завернул малыша. Снесли его в полицию.

… «Мать».

Сюжет вечный. На руках молодой женщины спит малыш.

Мать.

Но как необычно решает холст Дейнека.

Ровный, теплый, мерцающий свет словно обволакивает сильную фигуру матери, озаряет благородное, нежное лицо, русые волосы, высокий чистый лоб, прямой нос, строгий рисунок губ, мягкую, но энергичную линию подбородка. Мать не сводит глаз с мальчугана, трогательно прильнувшего к ее плечу.

Взор женщины полон заботы. Что ждет ее дитя?..

Сдержанный глубокий фон усиливает это состояние тревоги, и хотя малыш спит безмятежно, мы все же ощущаем невидимую, незримую опасность.

Спокойствие, гармония, разлитая на холсте, обманчивы.

Поэтому мы видим еле заметный трепет ресниц и тонких ноздрей юной женщины. Ее губы приоткрыты, и вот-вот с них готово слететь слово.

Какое? Мы не знаем.

И вот эта загадка делает картину бездонной по емкости поставленной поэтической человечной темы — Материнства.

Дейнека восславил земную любовь матери, оберегающей свое дитя от всех случайностей нашего тревожного века. Полотно художника превращается в символ — так высока патетика формы, так музыкальна пластика линий, объемов, цвета, восходящая к самым высоким образцам античности и Ренессанса. Поразителен колорит холста, построенный на сочетании теплых и глубоких земляных красок. Живопись предельно экономна, она напоминает фреску по своей сдержанности и благородству фактуры.

— Я ставил себе цель найти истинную живописную простоту, — рассказывал Дейнека, — но мне не хотелось потерять духовную, сложную суть этой огромной, извечной темы. Работа над большими композициями, привычка к синтезу, к обобщениям помогли, как мне кажется, решить эту задачу. Но главное, что научило меня видеть, была сама жизнь, опыт моей личной биографии, воспоминания детства, юности.

— Чем больше я живу, — продолжал Александр Александрович, — тем сильнее убеждаюсь в неуемной тяге большинства людей к прекрасному, к искусству.

Ни грохот гражданской войны, ни грязь окопов, ни обозы с умершими от тифа не смогли убить влечение людей к красоте. Помню завьюженные площади Курска и первые революционные панно — яркие, наивные, но прекрасные своей простодушной верой в свет и правду своего времени.

Девочка у окна.

Настоящее искусство рождается в результате большого человеческого чувства — это может быть радость и может быть гнев.

Прекрасное произведение истинно большого художника доступно всем людям, но для этого идея должна быть воплощена в совершенную форму.