Мастера и шедевры. Том 2

«Прочтите критику в газете «Русь»… Что за бесподобный орган! «О, Русь! Русь! Куда ты мчишься?!! Не дальше, не ближе, как вослед «Московских ведомостей», по их проторенной дорожке. «Пре-ка-за-ли», вероятно. Нет, хуже того, — это серьезно убежденный холоп по плоти и крови».

Либеральная газета «Порядок» писала о подобных выступлениях:

«Жалка та часть русской прессы, которая в такое и без того неспокойное время не находит ничего лучшего, как указывать пальцами на не повинных ни в чем людей и по своему произволу приравнивать их к числу сомнительных».

Но дело, как говорится, было сделано. Шедевр Суриковым был создан. И волей-неволей приходилось признавать победу молодого живописца-реалиста над салонными корифеями.

«После Сурикова работы Неврева в историческом роде кажутся бледными, раскрашенными безвкусно литографиями».

… Суриков необычайно мучительно, долго работал над композицией своих полотен. Вот слова, которые хоть немного раскрывают этот тяжкий труд:

«Главное для меня композиция. Тут есть какой-то твердый, неумолимый закон, который можно только чутьем угадать, но который до того непреложен, что каждый прибавленный или убавленный вершок холста или лишняя поставленная точка разом меняет всю композицию… В движении есть живые точки, а есть мертвые. Это настоящая математика. Сидящие в санях фигуры держат их на месте. Надо было найти расстояние от рамы до саней, чтобы пустить их в ход. Чуть меньше расстояние — сани стоят. А мне Толстой с женой, когда «Морозову» смотрели, говорят: «Внизу надо срезать, низ не нужен, мешает». А там ничего убавить нельзя — сани не поедут».

Мастер далеко не всем показывал свои картины в процессе их создания, среди этих немногих был Лев Толстой.

Боярыня Морозова. Фрагмент.

Вот строки из книги внучки Сурикова Натальи Кончаловской «Дар бесценный», где она рассказывает о встрече двух великих художников:

«Утром к Суриковым зашел Толстой. В этот раз он был в просторной темной блузе, подпоясанной простым ремнем, в валенках, с которых он старательно сбивал снег в передней. Он вошел, отирая платком с бороды растаявший снег. И пахло от него морозной свежестью.

Лев Николаевич долго сидел в молчании перед картиной, словно она его захватила всего и увела из мастерской.

— Огромное впечатление, Василий Иванович! — сказал он наконец. — Ах, как хорошо это все написано! И неисчерпаемая глубина народной души, и правдивость в каждом образе, и целомудрие вашего творческого духа…

Толстой помолчал, потом, улыбнувшись и указав в правый угол картины, заметил:

— Я смотрю — мой князь Черкасский у вас оказался. Ну точь-в-точь он!

— Вы же сами мне его сюда прислали, Лев Николаевич! — шутил Суриков.

— А вы скажите, как вы себе представляете, — Толстой быстро поднялся со стула, — стрельцов с зажженными свечами везли на место казни?

— Думаю, что всю дорогу они ехали с горящими свечами.

— А тогда руки у них должны быть закапаны воском, не так ли, Василий Иванович? Свеча плавится, телегу трясет, качает… А у ваших стрельцов руки чистенькие.

Суриков оживился, даже обрадовался:

— Да, да! Как это вы углядели? Совершенно справедливо…»

Так порою рождались драгоценные детали картины, где одна линия, одна точка фона — и та нужна.

«Боярыня Морозова». Гордость Третьяковской галереи. Одна из вершин нашей живописи. Картина, которой восторгаются миллионы зрителей, наших современников. Достаточно в любой день, в любой час прийти в Третьяковку, чтобы увидать тысячную вереницу людей, благодарных и восхищенных мастерством художника, раскрывшего одну из страниц истории. Раскрывшего гениально!

Голова боярыни Морозовой. Этюд.

Москва… XVII век. Борьба страстей церковных достигла предела. Патриарх Никон и протопоп Аввакум.

Реформатор и защитник древних, исконных традиций Руси.

Их споры и борьба всколыхнули всю Россию.

Народ во многом поддерживал Аввакума, ближайшей ученицей которого была Морозова, боярыня — родственница царя, женщина редкого ума, неистовой веры.

Суриков остановил мгновение, когда истерзанную пытками, измученную в застенках Морозову влачат в розвальнях через всю Москву, по кишащим народом улицам.

Везут ее закованную в кандалы, мертвенно-бледную от бессонных страшных ночей, чтобы бросить в подвалы Боровского монастыря, откуда она уже никогда не выйдет на свет.

Скрипит снег под полозьями саней, звенят кандалы на воздетой к небу руке, сложенной в двуперстном знамении старообрядчества. Жутко звучат ее речи в морозном синем воздухе.

Вспоминаются слова протопопа Аввакума о Морозовой: «Кидаешься ты на врага аки лев!»

Нестерпимо горят глаза боярыни, и ее неистовая духовность словно сотрясает глубины души народной.

Посмотрите, с какой скорбью, сочувствием, почти ужасом взирают люди на крамольную боярыню.

Их большинство.

Ее подвиг благословляет юродивый, отвечая ей тем же двуперстным знамением.

За спиной хихикают, глумятся пошлые хари в богатых шубах.

Бескровно, пронзительно русской, духовной, щемящей душу красотой лицо боярыни Морозовой, победоносное даже на краю бездны.