Мастера. Герань. Вильма

Поехали дальше! Не можем мы век канителиться с этими кувшинчиками! Итак, откладывали, долго откладывали. А потом накупили много материалу и заложили фундамент. И вдруг вмешалась война. Радости как не бывало, да если бы только радости! Человек десять церовчан забрали на фронт. Иной скажет, что десять на такую большую деревню вовсе не много. Оно бы и не было много, кабы позвали их на храмовый праздник. А их призвали на войну. На войну и одного жалко. Жалко и друга и недруга, жалко до тех пор, пока не начнут биться, а как погибнут, их еще жальче. Некоторым этого не понять, забыли они, что други и недруги бывают и на этой и на той стороне: кто хочет найти недруга, найдет его, кто ищет друга, обретет друга. Правда, с дружбой дело сложнее. Свинью, пожалуй, другом не назовешь, хотя, случается, и ей нужен друг. Это сразу по ней видать, конечно если тут нет ошибки и это в самом деле свинья. Свинье всюду мерещатся одни враги. Она может, к примеру, взъяриться и на такого ни в чем не повинного, покладистого человека, как автор этой книги, хотя он никого не собирается обижать, вполне терпимо и беспристрастно судит даже о свиньях. Для ясности скажем: кто хочет знаться со свиньями, пусть запасается крепким желудком. Приличный человек шарахается от них, особенно если дело касается кабанов — от них спасаться надо на дереве, в конуре или же защищаться огнем и железом. Но и тогда нужен крепкий желудок. Человека воротит от этого, ибо он и сам может вдруг превратиться в свинью или хотя бы в поросенка. Впрочем, кое-кто может вымахнуть в изрядного борова. И тот, кто стоит около или посреди них, уже и сам не знает, кого больше бояться: нате, свиньи, жрите меня!

Итак, десяток церовских парией, не считая возницы и того, кто примостился на тормозную колоду, да и тех, что уже были в казармах, призвали в армию, хорошо обули-одели, обучили и обученных послали на фронт. Уходили они весело, во всяком случае почти весело, так как еще под Медзилаборцами[13] пели:

…погляди-ка на ремни,
Перекрещены они,
Ты, утеха моя…

И чему они радовались? Одному богу известно.

Неужто в самом деле они весело пели? Или уже стали похрюкивать, хотя в Церовой никогда не хрюкали. Не хрюкали даже в корчме. Когда в корчме заваривалась драка, туда сразу являлся тата и устраивал крик: «Ух, так тебя и разэдак! Ну-ка, марш домой!» Вбегала туда и мать, отвешивала оплеух и сыну и тате, и драки как не бывало — туда ведь прибегало больше женщин, а уж они-то умели награждать мужиков оплеухами. Только вот под Медзилаборцами не было ни церовских тат, ни матерей, были одни сыновья, а те и знали и не знали, кто они и что они, зачем идут и куда идут, свиньи ли они или всего лишь поросята. Многие поумнели только под Липовцом:[14] «Ребята, да они прут на нас, точно мы стадо свиней!» Что ж, кто заварил кашу, тот и расхлебывай. Не один тогда вспомнил о доме. И сам себя спрашивал: «Зачем я тут? Кто меня сюда звал? Ведь дома мне было лучше. Дома я помогал бы строить новый костел».

Однако дело с новым костелом не очень-то подвигалось. Война попутала церовчан, сильно сбила с толку. Иные говорили: — Фундамент заложен, дальше торопиться не будем, чтобы после войны не жалеть!

Но причетник на это: — Как раз и поторопимся! Войны-то на свете бывают всегда. Одна война кончится, глядишь, тут же к другой начинают готовиться. Так уж повелось от Адама. Небось Адам войну-то и выдумал. От Адама везде и всюду так и идет.

В конце концов и священник решил: — Как стает снег, сразу же и за дело!

2