Мастера. Герань. Вильма

— Имришко, ты и сам поднатужься! Слушайся докторов! Мы ведь одни бабоньки да ребятня. Я тоже стара, и у меня тоже нет никакого заступника, потому как и мой мужик некогда спятил, только не в горы подался, не в Святой Крест, не в этот Жиар над Гроном, а к черту-дьяволу в Америку. Агнешка была толковая, ей бы только учиться, но, как отец укатил, не то что на ученье — вообще ни на что денег не стало; горемычная Вильма, поди, еще лучше могла бы учиться, да у нее даже цельного букваря не было — одни такие странички, она все разравнивала их, разравнивала, да ведь ежели в букваре, а потом уже и в хрестоматии чего не хватает, что разровняешь? Страниц-то прибавлялось, а ей их все не хватало. И как она, бедняжечка, плакала, а я зачастую не могла даже конопушечки ей утереть, слезыньки погладить, ведь этих страничек ей все не хватало, до слез не хватало, а я иной раз с печали и на ее печаль глядеть не могла. Сама с ними билась, потом одну за другой замуж отдала. Не скажу, что плохо вышли. Штефан, хоть и серьезный был, развеселил наш дом, а вместе с этой веселостью зазвенела у нас и кронка. Имришко, ты и вообразить не можешь, так нам эта кронка нужна была! Штефан помог мне, и впрямь Штефанко помог нам! Пускай это его и Агнешкина была крона, всегда от нее и мне перепадал какой грошик, а уж я-то знала, знала, куда его деть, перепадало и моей конопушечке, чтобы она могла краше и веселей улыбаться, если и не этим недостающим страничкам, так хоть какому рогалику, когда-когда и рогалику, или хотя бы большему куску хлеба. Штефанкиными стараниями у нас и вправду прибавилось хлебушка. Только и у него, у горемычного, был свой крест, и он нес его, ошибался и не ошибался, ну как и положено жандарму, был он словацкий жандарм, в последний год и он сидел голодом, но по-прежнему был заботливый, обо всех думал, холод не холод, разодрались у него башмаки, но словацкие власти, особенно под конец войны, уже и на него стали скупиться. И он там, горемыка, в этом своем Святом Кресте, в словацком городишке, который по-другому теперь называется, хоть он и впрямь нашел там свой крест, лежит там в земле, и вода затекает ему в дырявые башмаки. Назови хоть сто, хоть тысячу раз этот городок по-другому, для него он навсегда останется Святым Крестом — у него там этот крестик навеки. Словацкий жандармишко! И ты поднялся, а потом все хоронился, зачастую не зная сам от кого, хотел быть со всеми в ладу, ан не всегда так получается, хотел себя показать, повыставляться своей формой и башмаками, да ведь они по земле топают, их, может, и не заметит никто, а уж коль ты погиб, кто теперь спросит, где ты лежишь? А и спросили бы, а и нашлось бы тебе на памятник, как ты теперь откликнешься, кому откликнешься, если тебя и по имени-то не назовут, а только село или городок упомянут, откуда тебе знать, что и тебя поминают? Штефанко, жандарм словацкий, покойся с миром в Жиаре над Гроном, середь словацких гор в земле словацкой! Даже на могилу к нему сходить некогда. Агнешка с Вильмой туда всего-то два раза и наведались, Агнешка взяла венок, а Вильма ворох незабудок. Если кто поливал, глядишь, Штефанова могила еще голубеет. Будто не могли ему, бедняге, и этот крестик там оставить? А что такое крест? Просто тесина на тесине, или плаха, к плахе прилаженная, столбик с поперечиной связанный, но если у тебя нет креста, что поставишь? И то сказать, могут быть всякие кресты. У Гитлера был крюкастый крест, с загнутыми концами, он и гнул всех в крюк, хотя потом и его закрючили. А у нас был прямой двухплечный крест, но Гитлер лапу на него наложил. Есть еще Петров крест, на котором святой Петр висел вниз головой. Сердечный, он принял еще горшую смерть, чем сам Иисус. А у православных, говорят, на кресте опущенное плечико. Гитлерище думал, что он им его выровняет, ан не выровнял. Дали ему по рукам! С крюкастым крестом на все остальные кресты не попрешь. Но крест есть крест, всегда это только крест, как и Святой Крест над Гроном. Может, там когда-то перекрещивались дороги, и люди, если их было много, там всегда расходились, как в той песне: и каждый пошел своей стороной… А когда потом по горам, по лесам шли назад, наверное, радовались, что крест остался крестом и что там они все повстречались. У звездочетов и моряков есть Южный и Северный крест, а раз он у них есть, то есть и у нас, даром что мы в этих звездах не разбираемся, знаем о них меньше, чем звездочеты. Но если кто и не может отыскать в небе дорожку, это не значит, что из-за него мы станем Северный и Южный крест называть по-другому. Бедный Штефанко! Зачем было этот городок переименовывать?! Несчастный, он бы теперь и не знал, где погиб. Крестик надо было ему оставить, если бы этот крест и не был святым, он бы сам себе его освятил. Если человек погибает и на веки вечные местечко себе где вылеживает и смотрит на белый свет уже только сквозь незабудки, он ли, скажи, не заслуживает уважения? Мы с Агнешкой постоянно об этом толкуем. А ты, Имришко, не можешь, не можешь столько лежать, столько хворать, ты наш заступник. Разве Вильмушка не наждалась тебя вдоволь? Когда ты был в горах, она все ночи напролет не спала, а утром бывала усталая, разбитая, заплаканная и сонная, потому что не могла героя — ведь мужчины герои — дождаться. Мужчины герои, каждый хочет глядеть героем. Только каково бабонькам, Имришко, скажи, каково потом бабонькам, кто их заметит, который герой? Тот, что уже лежит под голубым околком? Сынок мой, хочешь, скажу тебе, кто герой. И Вильма — герой! Она еще и теперь из-за тебя мается. И Агнешка! А скольким женщинам нужна была крона, и никогда у них не было цельной ночи, чтоб выспаться. А иначе-то откуда на хлеб взять, ежели день не давал на него. Напрасно просили они боженьку, когда боженька есть, а когда его нету, частенько они сами делались боженькой, не раз и я была боженькой, да таким незадачливым, что хваталась в отчаянии за голову! Женщины здесь ждали героя и посейчас еще ждут, они все это время сторожили постель, сторожили ее и пустую, чтобы герою было где отдохнуть. Крепись, герой! Возьми себя в руки, Имришко, докуда Вильме тебя дожидаться? И женщинам нужен заступник, и им нужно какого признанья дождаться, нельзя только вечно, вечно ждать героев или служить им, женщины хотят обыкновенных мужчин, не солдат. И если за обычными, самыми обычными женщинами справедливый мужчина не признает геройства, значит, на свете нет ни героев, ни справедливости…