Мастера. Герань. Вильма

Стрекотали сверчки. Штефка о чем-то говорила, но Имро не мог вникнуть в ее слова, хотя и пытался, пытался, его все больше одолевали собственные мысли, он хотел их отогнать, не думать, хотя бы пока не простится со Штефкой, но мысли были сильнее его, он просто перестал Штефку слушать, шел рядом, но не воспринимал ее слов и вроде бы даже забыл о ее присутствии; перед ним вдруг возникли другие лица, хорошо знакомые, лица его ровесников и однокашников, многих он не видел уже давно, но сейчас они были как бы и впрямь перед ним, они беззвучно, один за другим, обращались к нему, но он не понимал их, да и не очень-то хотел понять. Он спрашивал их, или ему казалось, что спрашивает: «Где вы и что делаете?» И задавал он им этот вопрос прежде всего потому, что боялся, как бы они в свой черед не спросили его: «Что ты делаешь, Имро?! Где ты и что делаешь?» В самом деле! Что, если многие годы спустя его спросят: «Имро, а ты, где ты был? Что всю войну делал? Как тебе удалось от нее отвертеться? Кто тебе это обстряпал? Почему ты не был с нами? Почему тебя не призвали ни в ударные части, ни в части прикрытия? Мы разрушали лачуги, поджигали сараи, амбары, а ты сидел дома, корчил из себя героя, а может, и смеялся: «Вот воюют, не зная за что!» Мы уничтожали, взрывали мосты, а когда нам самим нужен был мост, который взорвали у нас под носом другие, тогда мы оглядывались и спрашивали: «Имро, ты где? Почему нам не поможешь?» А однажды мы нарубили деревьев, сбили плот и спустились по течению Дона под стены Ростова; да, словацкие хлебопашцы-плотовщики шли на Ростов, а потом помогали немцам грабить и изводить советскую пшеницу! А где был ты, Имро?! Что ты делал, герой! Мы надрывали глотки под Липовцом, но твоего голоса не слыхали. Может, ты и сочувствовал нам, жалел нас, сидя где-то в Словакии, хотя мы этой жалости не заслужили. Мы видели тысячи тысяч несчастных, живых и мертвых, солдат и не солдат, толпы пленных и раненых, полчища оборванных и голодных людей, с ними мы так легко могли объясниться, и они, верно, с радостью приветили бы нас в своем доме, если бы мы его не разрушили и не заставили их, бездомных, скитаться с подушкой под мышкой и с пустым котелком за плечом по бесконечно долгим дорогам. А мы все шли; ворча, плелись за немецким сапогом и под защитой немецкого штыка, увертываясь от пуль красноармейцев, дошли до самого Кавказа. Мы спрашивали себя: пахарь словацкий, что ты делаешь, что ищешь ты на Кавказе? Имро, где ты тогда был?! Что делал? Многие из нас перешли на сторону красноармейцев, но мы и там тебя не нашли. Напрасно мы озирались вокруг, там тебя не было. А в сорок четвертом, что делал ты в сорок четвертом? Отвечай, храбрец! Скажи, что ты тогда выдумал? Какие тогда у тебя были заботы? Какое ты принял решение и как себя вел? Что совершил?»

Стрекотали сверчки.

Имро проводил Штефку домой. Хотелось поскорей с ней расстаться, но пришлось еще подождать, пока Штефка отомкнет дверь. Стоя рядом, он говорил себе: «Поцелую ее и пойду». Но Штефка словно нарочно оттягивала время. Ключ был уже в двери, стоило только его повернуть, но она не торопилась. Она посмотрела на Имро, слегка поежилась и сказала: — Брр! Опять в эту комнату! Не представляешь, как ненавижу я затемненные окна!

— Ведь их и приотворить можно. Почему они у тебя ночью закрыты? С раскрытыми окнами куда лучше спится.

— Если б я не боялась!

— А чего? — спросил Имро. Потом улыбнулся рассеянной, безучастной улыбкой, словно бы даже не связанной с тем, о чем говорил, и подумал: «Сейчас я и вправду пойду!» Осмотрелся: метнул взгляд на сушильни, на дома батраков, но в ту самую минуту, когда он хотел обнять Штефку на прощание, она снова повернулась к дверям.

Отомкнула. Сразу открыла дверь и вошла. Имро, нерешительно потоптавшись, двинулся за ней.

Двери остались приоткрытыми. Имро шагнул к ней и как бы безотчетно положил ей на плечи руки и нежно привлек к себе: — Мне пора, — шепнул он ей в волосы.

Она кивнула. — Ага. Сейчас пойдешь. — Она медленно подняла голову, заглянула ему в глаза.

— Сегодня я задержала тебя. Еще будут неприятности дома.

— Почему ты думаешь?

Она ладонью погладила его по щеке, в другую — поцеловала.

— Я же мог уйти. — Имро улыбнулся. — Хотел бы, мог бы уйти домой еще вечером.

— Я тебя задержала.

— Задержала? — Он все еще улыбался. — А почему?

— Просто так. Ты сегодня какой-то чудной.

— Чудной? Почему?

— Не знаю.

— Чего тебе не показалось во мне?

— Право, не знаю.

Он крепче обнял ее. «Ведь я люблю ее! Конечно, люблю. Зачем же все время повторять это?»

Она прижалась к нему, но потом вдруг отпрянула.

— Обожди, Имришко, запру, так спокойней.

И заперла. В комнате стало темно. Имро опять обнял Штефку и потихоньку стал ее раздевать. Но это, думается, дорогого читателя уже не занимает. А там — кто знает? Может, иному это показалось бы самым занятным. Пожалуй, оно и было занятно. Кое-кто, поди, все страницы бы обслюнявил.

Да, треклятые окна!

24

Вдруг Штефка вздрогнула. И Имро разом вскочил: «Что такое? Что случилось?»