Мастера. Герань. Вильма

— Ты слышал, Имришко! Теперь они умные! Я к ним с советом, а они накинулись на меня, грехами стали попрекать. Вот уж грехи. Скажи, Имришко, ну какие такие грехи? Глупости, слабинки, что и грехами не назовешь, потому как они у каждого есть. И силой еще похваляются. Хотят меня подрубить, свалить. Меня свалить, ну скажи, Имришко! И за что? За то, что я их вышколил, доброе имя дал? И от армии избавил. Ведь были бы там, на фронте! Скольких парней призвали, погнали на Украину, в Россию, те-то в окопах крючатся, а эти дома в постелях вылеживаются, потому как я вам всем троим у писаря освобождение выхлопотал. Хожу к нему подмазываюсь, выслуживаюсь, лакаю с ним. А они накинулись на меня, бучу затеяли, и все потому, что не позволяю им удрать, не даю дурью мучиться. А хотят подальше от дому, пусть бы и отправлялись со всеми другими, там бы и показали, на что годятся, а то ишь, передо мной выхваляются. Торчали бы теперь на Украине, мосты бы строили. Хотел бы я на эти мосты поглядеть, ох и хотел бы! Мне-то ладно, Имришко! Делайте, что хотите, я выдюжу. Мы с тобой, Имришко, выдюжим, вдвоем-то выдюжим… Скажу тебе правду, Имришко, от Якуба я такого не ожидал. Всякого ждал, но такого… Ладно!.. Все в порядке, Якуб!.. Ондришко… Они говорят, мол, боюсь я. Ясное дело, боюсь! За вас боюсь, Имришко… Я ведь за них боюсь. Они, поди, думают, что за Трнавой или в каком ином пекле по-другому? Чего они там не видели? Ну женятся, ладно, женятся, а потом что? Догадал же нас черт связаться с этой школой! Хреновая школа, хреновая деревня, только и годна для дураков, что там народились! Но пускай идут, пускай туда отправляются, еще увидят, убедятся, будет время одуматься, за жизнь свою успеют понять, что чужой — он и есть чужой, а среди чужих людей, чужих дуроломов трудно найти себе место, трудно правду сыскать, до сути дойти, чтоб зря-то не суетиться, не надсаживаться, да чтоб и работу не клянчить, не искать всю жизнь дом на чужой стороне. Легко ли найти или создать новый дом там, где ты не родился! Сколько на своем веку я побродяжил! Покуда был молод, всю Венгрию исшагал, потому как и Словакия тогда была Венгрией, знаешь небось, я и вниз, до нижних земель, доходил, хотел узнать разных людей да на море взглянуть. В Будапеште я был, почесть, как дома, в Вене знаю каждую улицу, в Румынии договаривался по-мадьярски, был в Триесте, в Гориции, да, побродяжил я вволю. И в Трнаве жил, два года там жил. Город. Для нас это город. Школ — не перечесть, и календарь и газеты выходят, но дурость и в таком распрекрасном и богобоязненном городе процветает. Дурня на каждом шагу встретишь. Куда ни глянешь — болван! А Ондрей-то с Якубом думают… Имришко, да за Трнавой и куска дерева не сыщешь! За деревом топают оттуда в Карпаты либо в другую сторону, а то и до Нитры доходят, где святой Сворад, будь живой, наверняка плюнул бы на них, на дураков. Ты младший, а ума-то у тебя побольше, понимаешь, почему вас всех дома хочу удержать, дом он и есть дом, девки тут такие же, как везде, и все же другие — с ними легче столкуешься. Легче столкуешься с девкой из Околичного либо из Церовой, нежели с какой-нибудь дурехой — вышивальщицей из-под Трнавы. Да что там говорить! А эти-то двое… бог с ними! Свадьбы сыграют без нас с тобой!

Розовый свет закатного солнца залил весь небосвод. С другого, дальнего, склона уже начало лиловеть. На болотах еще пронзительнее кричали чирки.

Имро повернул голову, поглядел на отца. Вблизи лицо его казалось отлитым из латуни.

9

Мастер провел скверную ночь. Он долго не мог уснуть, а как уснул, привиделся ему черт. Сначала это вроде был Якуб, он пялился на отца и закатывал глаза, точно пьяный. Мастер, и во сне сердитый на сына, хотел было его жахнуть как следует, да почувствовал небывалую слабость; руки повисли, колени задрожали, потому как у Якуба — если можно его и дальше так называть — выросли вдруг рога, он бодался, топал ногами, того и гляди, накинется на отца.

— Если ты — Якуб, — мастер попытался вступить в переговоры, — так умерь свой норов! Лучше давай договоримся — это будет и в твоем и в моем интересе.

Черт злобно заворчал. И наговорил мастеру такого, что, пожалуй, я и не решусь передать. Но что ждать от сатаны и бесстыдника!

Знай он, что я буду об этом писать, наверняка поосторожничал бы — ведь черт писаного слова боится, чересчур к нему чувствителен. Черт он и есть черт! К каждому у него свой подход. Любит являться женщинам, особливо учительницам, с ними он и впрямь весьма изворотлив; вот оттого-то многие учительницы и путают ангела с чертом, а черта с ангелом. Но сейчас, дамы, не дремлите, это действительно черт!

— Te öreg szivar[7], — завопил черт по-венгерски, хотя Якуб венгерского не знал. — A te megegyezésedre fütyülök. Úgy még rúglak, hogy a fal is fölröhög[8].

— Якуб! Разве так с отцом разговаривают?

Черт схватил со стола луковицу и запустил в мастера, тот еле успел увернуться.

— Ну-ну, Якуб! Не дури, богом прошу!

— Öreg töpörtyű! Fallak szőröstül szaröstül[9].