Мастер Загадок

— Делай в этой стране что хочешь. Что понадобится — проси у меня. Я не Мастер, но я могу ухватить суть того, что ты сказал и сделал в этом доме. Я ничего не пойму до конца. Я не знаю, как ты мог получить власть над землезаконом Ана. Ты и мой отец, когда ты его найдешь, можете потом об этом поспорить. А я только знаю, что чутье побуждает меня слепо тебе доверять. Не рассуждая и не сомневаясь. — Он обеими руками поднял меч и протянул его Моргону. Звезды преобразили до неузнаваемости самый солнечный свет. Моргон глядел на Дуака и не шевелился. Порывался заговорить, но слова не шли. Внезапно он обернулся к пустому порогу; Рэдерле, наблюдая за ним, ломала голову, что он видит за королевским двором и за стенами Ануйна. Наконец его руки сомкнулись вокруг звезд; он принял меч у Дуака.

— Спасибо. — Они увидели у него на лице слабый и тревожный отсвет любознательности и воспоминаний, в которых не было боли. Он поднял свободную руку, коснулся щеки Рэдерле, и девушка улыбнулась. Он, колеблясь, произнес:

— Я ничего не могу тебе предложить. Даже корону Певена. Даже мир. Но не могла бы ты еще немного потерпеть, дожидаясь меня? Эх, знать бы, как долго. Мне надо отправиться на Хед, а затем в Лунголд. Я попытаюсь… Попытаюсь…

Ее улыбка угасла.

— Моргон Хедский, — ровно проговорила она, — если ты хотя бы переступишь через этот порог без меня, я наложу проклятие на твой следующий шаг и на следующий, пока — куда бы ты ни подался — твоя дорога не приведет тебя ко мне.

— Рэдерле…

— Я могу. Хочешь убедиться?

Он хранил молчание, разрываясь между жаждой быть с ней и страхом за нее. Внезапно он сказал:

— Не нужно. Согласен. Ты подождешь меня на Хеде? Думаю, туда-то мы оба доберемся благополучно.

— Нет.

— Тогда ты…

— Нет…

— Ладно, тогда…

— Нет.

— Тогда не отправишься ли ты со мной? — прошептал он. — Ибо для меня невыносимо тебя оставить.

Она обняла его, поражаясь в то же время, какое таинственное гибельное будущее для себя выговорила. Но только и сказала, когда его руки обхватили ее, — на этот раз не с нежностью, но с гордой и ужасающей решимостью:

— Вот и хорошо. Ибо я клянусь именем Илона, что ты меня не покинешь.

Арфист на ветру

Посвящается всем тем, кто ждал, а особенно Стиву Доналдсону, который появлялся всегда вовремя, Гейл, которая напомнила мне о разнице между логикой и изяществом, и Кейти, которая ждала дольше всех

1

Звездоносец и Рэдерле сидели на самом верху высочайшей из семи башен Ануйна. С этой высоты брошенный Рэдерле белый камень падал на зеленый по-летнему склон холма, где стоял королевский дом, бесконечно долго. Сам город, рассыпавшись на отдельные домики, сбегал к морю. Небо над ними было ясное, просторное, неизменно синее, лишь спираль соколиного полета нарушала его невозмутимость. Моргон не шевелился уже несколько часов. Утреннее солнце высветило его профиль на стене бойницы, в которой он сидел, и незаметно для него передвигало свое произведение на другую сторону. Присутствие Рэдерле он осознавал лишь как нечто единое с окрестным — с легким ветром и воронами, чертящими блестящие черные линии через зеленые далекие сады, как нечто мирное и благое, как красоту, о которой он то и дело начинал думать.

Разум его прял бесконечные нити предположений, то так, то эдак оплетавшие его невежество. Дети с каменными лицами, звезды, яркие осколки вазы, которую он разбил в хижине Астрина, мертвые города, Меняющие Обличья с темными волосами, арфист — все, к чему он ни подступался, оказывалось загадками, не имеющими ответа. Он оглядывался на свою недолгую жизнь, на историю Обитаемого Мира и, словно черепки, собирал сведения, пытаясь сложить их воедино, выстроить в логическую линию. Не складывалось, не сходилось — и он снова и снова возвращался из воспоминаний в чудесный летний день.

Наконец он пошевелился, с трудом, словно каменная статуя, чудесным образом начавшая движение, решив поразмяться, и протер глаза ладонями. Мельтешащие тени, точно безымянные дикие звери, вылетели на свет из-под его век. Он снова сконцентрировался, предоставив образам покачиваться на волнах его мысли, пока они снова не забарахтались на отмелях невозможного.

Синее небо ворвалось в поле его зрения, а затем и в бурлящий внизу лабиринт улиц и домов. Он не мог больше думать и оперся о стену, прямо на собственную тень. Безмолвие, исходящее от каменной стены, ласково баюкало его тело; мысли, истрепанные и потерявшие всякий смысл, опять потекли мирно.