Мастер осенних листьев

— Долгой жизни, — буркнул Сарвиссиан, но добавил негромко, что сильно в этом сомневается.

Повинуясь ему, Аннике и Глице бодро потянули фургон за кривую будку поста.

— Все у него будет хорошо, — сказала Эльга.

— А то! Он здесь медянку сшибает с каждого проезжающего!

Эльга, свесившись, оглянулась назад.

— Больше не будет. Я ему букет поправила.

— Так свои же и побьют.

— До смерти?

— Это уж как получится.

— Тогда, может, вернемся?

Сарвиссиан покосился на девушку, тронувшую его за руку.

— А об этом раньше надо было думать, — сказал он, понукая лошадок. — Больно уж легко вы, госпожа мастер, букетами своими людей обращаете. Ежели на Башквицев с Ружами посмотреть, так вообще оторопь берет.

Эльга покраснела.

— Я же как лучше…

Сарвиссиан вздохнул.

— Вот и будем надеяться, что так и есть.

— Это получается само собой, как дышать, — извиняясь, сказала Эльга. — Или нет, это как в лодке плыть по течению. Понимаете? Я вижу правильные узоры и неправильные узоры, и привожу листья в человеке в порядок.

— Листья? В человеке?

— Ага.

Сарвиссиан качнул головой.

— Разве человек из листьев состоит?

— Я все вижу из листьев, — сказала Эльга. — И небо, и землю, и огонь, и дым.

— И меня?

Эльга кивнула. Сарвиссиан прищурился.

— А вот тот букет, который у Ильмы остался, он с каким узором, госпожа мастер? С правильным или неправильным?

— Он — правда. Вы же сами видели, там только вы. И Ильма видела.

Извозчик крякнул.

— Ну, это как голым в бане.

— Я ничего не меняю, — сказала Эльга. — Я просто делаю некоторые узоры чуть ярче. Человеку ведь может быть страшно совершить храбрый поступок? Но немного дубового листа или чепчуйника — и человек сам про себя понимает, что может сделать то, чего боится. Я показываю ему, какой он есть или может быть на самом деле.

Сарвиссиан помолчал, потом неловко притянул Эльгу к себе.

— Ладно. Только уж вы осторожнее управляйтесь со своим умением, госпожа мастер.

Эльга шевельнула плечом, уютно устраивая голову у Сарвиссиана под рукой. Моховые пустоши, окаймленные справа цепочкой серых валунов, тянулись до горизонта. Они были серые и сизые, темнели впадинами и кое-где даже золотились на солнце.

— А вы откуда про муаммаза знаете? — спросила Эльга.

Фургон покачивался, листья в мешке шуршали и похрустывали на головой. С севера навстречу, занимая небо, грозовым, темным прибоем наползали тучи. Пустоши под ними приобретали сиреневые и темно-синие оттенки.

— Ох, где я только не был, — сказал Сарвиссиан. — Одно время даже на барке ходил. А там как-то с караваном через пустыню в Иб-Холман ушел.

— Просто ушли?

Сарвиссиан вздохнул.

— Ну, не просто, конечно. Были обстоятельства. У меня помоложе, считай, и головы-то не было. Что там росло вместо головы — это к Кияну-воину. Схватился я с помощником баркатона, капитана барка, значит, кто кого слушать должен. Он парень туповатый, а я вовсю себя умным числил, думал про себя, что где-то недалеко от самого баркатона стою по морскому и навигацкому мастерству. Слово за слово, потом у него — нож, у меня — нож.

Извозчик хмыкнул, вспоминая.

— Вышибли меня на берег, в общем, чтобы земля голову поправила.

— И поправила?

— Жизнь поправила. Пришлось наняться в караван охранником. Тогда-то я и в Иб-Холман сходил, и в калифате Иссой-Кала побывал, и на муаммазов насмотрелся. Тоже, знаешь, оказывается, мастерство.

— Мастерство?

— Ага. Когда муаммазов много — это называется диван. И вот сидят они целым диваном перед калифом и, значит, обсуждают, как жить дальше, с кем дружить, против кого воевать, разбирают разные текущие дела, судебные, наследственные, династические, щекотливые, большей частью. Калиф их слушает и потом по каждому случаю выносит свое решение. Тот, чьи доводы показались ему наиболее разумными, получает временное звание великого муаммаза. То есть, мудреца. А мастерство их состоит в том, что словами они могут кого угодно убедить в чём угодно, в том, например, что небо — это земля, а земля — небо. Муаммазы даже соревнуются так, выступая перед толпой. Один говорит, говорит, потом приказывает: поднимите все правую ногу. И считают, сколько людей подчинились. Потом другой говорит и тоже приказывает: поднимите левую ногу. Опять считают, выявляют победителя.

Сарвиссиан умолк.

— Чудно, — сказала Эльга.

Извозчик фыркнул.

— Говорят, когда калиф посылал муаммазов воевать, противник сдавался им в плен уже на сорока шагах. Потому что где-то на таком расстоянии срабатывало их словесное мастерство. Но это, конечно, если у вражеских воинов не было затычек для ушей.

Эльга рассмеялась.

Фургон все катил на север, и скоро тучи приблизились, наползли, превращая пространство под ними в зыбкий, ветреный мир.

— Сейчас, пожалуй, утонем, — сказал Сарвиссиан, щупая накидку за пологом.

— Может, остановимся тогда?

— Так голое место.

Сверкнула молния. Глице заржала, нервничая. Ветер ударил в борт фургона и понесся дальше, тревожа моховые кочки.

— Вы заберитесь внутрь, госпожа мастер, — посоветовал Сарвиссиан, просовывая по очереди руки в короткие рукава. — Чего мокнуть-то?

Эльга потянула сак.

— Вы что? Такая красота!