Мастер-класс

Я получила свои пятнадцать минут славы и все их полностью проспала. Папа читал мне заголовки газет за три дня, подчеркивая самое главное, а мама тем временем пыталась влить в мое иссохшее тело — хотя бы микроглотками! — какое-то количество воды. Не знаю, как именно звучит тело, когда оно ссыхается, но чувствовала я себя именно так — не просто высохшей, а какой-то пересохшей, ослабевшей до предела, с хрустом и треском разваливающейся на куски.

Ома, заполучив Фредди в полное свое распоряжение, устроилась на кушетке у окна и усадила девочку к себе на колени. Она укачивала ее, пела ей какие-то колыбельные по-немецки и упорно ее удерживала, хотя Фредди раз десять пыталась вывернуться и ускользнуть. И это продолжалось с самого утра, когда мои родители привели обеих девочек ко мне в палату.

— Отпусти ее, Ома. Пусть подойдет, если хочет, — сказала я бабушке.

Фредди буквально набросилась на меня, как делала когда-то в раннем детстве. Энн пыталась хоть немного ее удержать, но не сумела. Раньше я обычно просто отпихивала девчонок, если они становились чересчур липучими и надоедливыми, а мое терпение подходило к концу после целого дня «работы мамой», и мне еще нужно было доделать кое-какие школьные дела, и я уже устроилась в кресле, положив нужные бумаги на колени. Но это вовсе не означало, что я мало люблю своих драгоценных дочерей. Просто бурную любовь к ним я была способна демонстрировать только в определенном количестве и в течение определенного времени. Теперь же мне хотелось делать это вечно.

Поэтому я не только не оттолкнула Фредди, но и обняла ее, и даже немного покачала, приглаживая ей волосы дрожащей рукой.

— Мне очень жаль, милая, что так вышло, — шепнула я, хотя, по-моему, этих слов было маловато, чтобы хоть как-то оправдаться за то, что с ней, моей девочкой, произошло за одну лишь последнюю неделю.

— У тебя грипп, мамочка? — спросила она.

— Скорее, просто небольшая лихорадка, — соврала я, хотя все мое тело пылало. Но как только «топка» внутри меня начинала уставать, мое тело тут же превращалось в морозилку.

Господи, как мне нужно было еще немного времени! И еще мне нужно было нормальное тело, способное отвечать на объятья любимых людей. Способное навсегда выйти из этой больничной палаты. Ну почему, почему я не сбежала от Малколма Фэрчайлда еще лет двадцать назад и не вышла замуж за обычного парня по имени Джо! Господи, как это было бы хорошо! Вот, собственно, и все мои желания. Но, к сожалению, джинн из бутылки все три мои просьбы уже выполнил и более мне не подвластен.

И потом, без Малколма у меня не было бы ни Энн, ни Фредди, тут и говорить не о чем.

Фредди ласково пригладила мне волосы своей маленькой ручонкой и спросила:

— Ты ведь скоро начнешь поправляться, да?

— Да, конечно, детка. Конечно, я скоро поправлюсь.

— А знаешь, я хочу стать врачом, когда вырасту, — шепотом сообщила она мне на ухо. — И я так всех вылечу, что каждый человек будет просто идеальным.

Я постаралась улыбнуться, только получилось это у меня плоховато — улыбка вышла вымученная, сухая.

— Ты сможешь стать кем угодно, когда вырастешь. Кем сама захочешь.

— Обещаешь? — И Фредди еще крепче прижалась ко мне.

— Святой истинный крест.

— И?

— И это все, Фредерика. Святой истинный крест — и довольно.

Мама, поймав мой взгляд, повернулась к сиделке, которая только что вошла, чтобы обтереть меня губкой и смазать мне губы какой-то маслянистой субстанцией, предохраняющей от трещин. Одними губами мама что-то спросила у этой женщины, и та ответила ей тоже безмолвным движением губ. По-моему, мне удалось прочесть то, что она сказала: «Скоро».

— Я хочу домой, — сказала я.

Сиделка с пониманием кивнула и пообещала:

— Я прямо сейчас выясню, как это можно устроить. — Потом она повернулась к Фредди и предложила: — Как ты насчет какао? Можно прямо у нас в сестринской выпить. Я варю очень вкусный, с алтеем. — И она увлекла Фредди за собой, хотя та все продолжала за меня цепляться. Мне даже показалось, что эта женщина в белом — вовсе не медсестра, а некая разновидность духа или, например, джинна.

Раньше я как-то никогда особенно не задумывалась о том, как и где мои девочки стали бы жить без меня, кто принял бы из моих рук материнскую эстафетную палочку, если бы мне действительно пришлось ее отдать. В наших с Малколмом завещаниях возможными опекунами были названы мои родители, но только в том далеком и практически невероятном случае, если бы мы оба умерли одновременно. Однако Малколм, насколько мне было известно, умирать отнюдь не собирался, а в то место, куда он был намерен в ближайшее время отправиться, вряд ли можно было взять с собой наших детей. Значит, оставались только мои родители. Я тебя осалила, мам! Теперь ты водишь.

И все же подобная реальность была еще слишком нова. О том же говорили мне и глаза моей матери.