Мы, люди, существа исключительно социальные. Сотни тысяч лет назад у наших древних предков развилась сложная структура взаимоотношений. Приспособиться, адаптироваться к ней помогли возникшие в процессе эволюции зеркальные нейроны, более чувствительные и тонко действующие, чем у остальных приматов. Благодаря работе зеркальных нейронов наши предки могли не только подражать действиям других особей, но и представлять, о чем те могут думать и что чувствуют, и все это происходило еще до развития речи. Такая способность ставить себя на место другого способствовала более высокому уровню взаимопонимания и совместных действий.
С появлением языка и логического мышления способность к эмпатии (умению представлять, что чувствует другой) у наших предков продолжала развиваться и дальше — люди научились усматривать определенные закономерности в поведении и догадываться о его мотивах. С годами способность рассуждать логически совершенствовалась. Теоретически все мы и ныне наделены теми же врожденными способностями — эмпатией, логическим мышлением, — что позволяет общаться и великолепно понимать других представителей рода человеческого. На практике, однако, эти тонкие инструменты остаются по большей части неразвитыми с тех древних времен. Объяснение этому явлению следует искать в нашем детстве — необычном и непохожем на детство других живых существ — и в затянувшемся периоде несамостоятельности.
По сравнению с большинством животных, мы, люди, входим в мир более слабыми и беспомощными. Слабыми и зависимыми мы остаемся в течение многих лет, очень не скоро и далеко не сразу учимся действовать самостоятельно. Такой продолжительный период незрелости, длящийся в общем и целом от двенадцати до восемнадцати лет, служит определенным целям: он обеспечивает возможность развития мозга — самого важного и мощного орудия в человеческом арсенале. Но за затянувшееся детство приходится платить. На всем протяжении этого периода зависимости мы непременно идеализируем своих родителей. Мы вынуждены на них рассчитывать, ведь жизнь зависит от того, насколько они сильны и надежны. Само допущение, что и они несовершенны и имеют собственные уязвимые места, по понятным причинам вызвало бы невыносимую тревогу. Поэтому мы поневоле видим своих родителей более сильными, более талантливыми, более самоотверженными, чем они есть на самом деле. Их поступки мы воспринимаем через призму собственных потребностей, и таким образом родители становятся продолжением нас.
На протяжении долгого детства мы нередко относим столь же идеализированные и далекие от действительности представления к учителям и друзьям, видя вместо реальной картины то, что мы хотим увидеть, в чем нуждаемся. Наше восприятие окружающих окрашивают всевозможные эмоции и чувства — поклонение и восторг, любовь и привязанность, гнев. Затем, становясь подростками, мы неизбежно начинаем замечать куда менее благородную сторону натуры многих людей, включая собственных родителей, и страдаем, пораженные несоответствием между нашими фантазиями и реальностью. В отчаянии мы начинаем преувеличивать их отрицательные качества, точно так же, как раньше преувеличивали достоинства. Если бы в более раннем возрасте мы были вынуждены сами заботиться о выживании, нам некогда было бы витать в облаках. В этом случае, сосредоточенные на практических нуждах и заботах, мы, возможно, вырастали бы более трезвыми реалистами и прагматиками. Но факт остается фактом, многолетний опыт рассматривания людей сквозь призму собственных эмоций становится привычкой, почти не зависящей от нас.