Массена

Боргус Никольсен МАССЕНА Фантастический роман Советская авантюрно-фантастическая проза 1920-х гг Т. XXVI

I

Маленький сверток очутился в руке Джека.

— Что это такое, миссис?

— Пустяки, Джек! На память о больнице.

Добродушное, широкое лицо сестры милосердия стало еще шире и добродушнее, когда она произнесла эту фразу. Она положила ему руку на плечо и повела к выходу.

— Теперь поправляйтесь, Джек, и не поминайте нас лихом! Все ли вы захватили с собой? Портсигар? Перочинный ножик? Не потеряйте чемодан! Вы такой рассеянный!

— Спасибо за все, дорогая миссис!

И вот Джек опять на свободе!

За ним остаются полтора месяца больницы, темно-зеленый сад, белые тихие здания, светлая палата, доктора и сестры. За ним остается также вся его предшествующая жизнь, которую ему еще много раз придется вспоминать. Жизнь не очень длинная (Джек еще так молод), но такая необычная. Сам Джек, впрочем, убежден, что все предшествовавшее было лишь вступлением к чему-то очень важному, очень серьезному…

То, что он пережил, кажется ему теперь просто сновидением.

Джек шел сейчас по знакомой улице. Громадный шумный город снова захватил юношу в свои цепкие объятия. Знакомые уличные картины напоминали ему ту или иную сцену из недавнего минувшего…

Но, в конце концов, нужно было что-то предпринять, куда-то деваться, где-то устраиваться. Джек сейчас был опять одинок во всем мире. В больнице за ним ухаживали, как за ребенком: поили, кормили, укладывали спать, уговаривали ни о чем не беспокоиться и не думать. Но стоило Джеку выздороветь, как все это сразу оборвалось. Джек опять превратился в взрослого молодого человека. И больница мило улыбнулась ему, сунула выхлопотанное для него у «Армии Спасения»[1] небольшое пособие и сказала Джеку:

— А теперь, мистер Джек, постарайтесь найти себе работу!

Джек отошел в сторонку и пересчитал деньги, очутившиеся у него в руке во время прощанья с сестрой.

Тут было ровно десять долларов новенькими зелеными кредитками. Это был аванс от «Армии Спасения»: предполагалось, что Джек запродал ей свою неверующую душу и обязался стать добрым христианином, то есть не употреблять некоторых рискованных выражений, не заниматься боксом, не ухаживать за красивыми девицами и, в виде развлечения, ходить в церковь и слушать завывание проповедников.

— Как бы не так! — ухмыльнулся Джек. — Дожидайся!

И, нимало не заботясь ни о каких «Армиях Спасения», он сунул деньги в карман, крепко сжал в руке чемодан, в котором заключалось все его имущество, и бодро пошел по улице куда глаза глядят.

Будь, что будет!

Было позднее сентябрьское утро. Нью-Йорк жил своей обычной дневной жизнью, полной звуков, криков и всякого человеческого и машинного мелькания. В громадной гуще стремительно спешащих по улицам людей внимательный наблюдатель может заметить два главных течения:

Одни бегут за счастьем. Другие убегают от смерти.

Джек был сейчас ни то, ни се.

От смерти он благополучно убежал. Теперь она ему непосредственно не грозила. А гнаться за счастьем было еще рановато: он ослабел после болезни и был оглушен непривычной после больницы сутолокой. Нужно было оглядеться, одуматься, войти в колею. Джек был сейчас совсем неподходящим для Нью-Йорка человеком. А главное, он все еще боялся, что его разыскивают по делу «Глорианы».

Еще в бытность в больнице у него мелькала мысль уехать из опостылевшего ему Нью-Йорка, где он потерпел такую катастрофу и где погибла любимая им девушка, в сравнительно спокойный Вашингтон — резиденцию улыбающегося президента Вильсона. Джек был убежден, что там его никто не найдет и он легко отыщет работу.

Вашингтон совсем недалеко от Нью-Йорка. Дорога туда стоит недорого. У Джека имеются десять долларов за проданную «Армии Спасения» душу. Значит, надо сегодня же уехать отсюда, пока эти десять долларов не истрачены.

До отхода вашингтонского поезда осталось часа полтора. Достаточно времени, чтобы позавтракать и потолкаться по улицам.

Он зашел на вокзал, оставил там на хранение свой чемодан со сломанной «Глорианой» и остальным имуществом и отправился позавтракать. Он выбрал наиболее скромный бар, занял столик и спросил баранью котлету и кашу из пареной овсянки с патокой.

По мере того, как он прислушивался к тому, что говорилось вокруг него, ему начинало казаться, что он попал на какую-то другую планету. В самом деле: почти никто не говорил ни слова о бейсболе, не упоминал о Чарли Чаплине, не кричал о необходимости линчевать негров. В разговоре появились совсем новые, чуждые для него слова: Марна, Изер, Варшава, кронпринц, кайзер, Китченер. И все эти новые слова объединялись и поглощались одним старым, как мир, словом:

— Война!