Маски Духа

Может, я и вправду хорошо выгляжу, не знаю. Но в заблуждение многих ввожу. Хотя, что на мне такого уж надето? Ну шарф, как уже было сказано, английский от Розановой. Плащ и цилиндр с витрины дома Гюго. И кроссовки драные. Но это же еще не повод, чтобы делать меня гидрой капитализма. Тем не менее один уже покойный критик, бунтовавший по молодости еще в “Новом мире” Александра Твардовского, даже целую статью в “Литературную газету” написал, где обвинял меня в том, что я подозрительно легко приспособился к капитализму и теперь чуть ли не оптом скупаю дома и яхты. Это я-то! Сам писал пламенные статьи в защиту капитализма, а как этот самый капитализм наступил и оказалось, что на пенсию капиталистическую даже умереть нельзя толком, так сразу я виноват. А у меня, между прочим, ни дома, ни зарплаты, ни даже командировочных. И если уж опять зашла речь о Бенкендорфе, то Бенкендорф, между прочим, Пушкину этих самых командировочных целую тысячу рублей отвалил. Это когда ведомства государственной коллегии иностранных дел коллежский секретарь Пушкин А.С. был отправлен к главному попечителю колонистов южного края генерал-лейтенанту Инзову в Кишинев. Тысячу рублей! В ссылку! Так кто же виноват? Я или Пушкин? На эти деньги он в Кишиневе неплохо, кстати, жил. Пил шампанское, гулял и на одежде не экономил. И правильно делал. Не успеешь вовремя переодеться или спрятаться, как живо на тебя какой-нибудь критик найдется.

* * *

Странно, между прочим, что я на это раньше внимания не обращал. Написано же черным по белому: “...но всякий раз переодевался в разные костюмы. Вот уже смотришь: Пушкин серб или молдаван, а одежду ему давали знакомые дамы. Издали нельзя и узнать, встретишь — спрашиваешь: "Что это с вами, Александр Сергеевич?" — "А вот я уже молдаван". А они, молдаване, тогда рясы носили. В другой раз смотришь, уже Пушкин — турок, Пушкин жид, так и разговаривает, как жид...”

Так вот оно, вот! Догадался, черт кудрявый. Догадался и подыграл. А чего ж не подыграть? Любил игру. “Ведь мы играем не для денег, а только б вечность провести”. Мало того что вместо лица бог весть что. Так еще и кривлялся все время. Не человек — пародия. Понял, понял, черт. Дотумкал, что никакой разницы нет — что так, что эдак. Все равно маскарад. И дальше вот: “Танцевали под волынку местный танец джок. Приезжали смотреть на народ в каретах. Приехал и Пушкин... в феске, обритый...” Да еще и ногти эти — длиннее ногтей китайских ученых. Люди видели, вспоминали, врать не станут. Да и с чего бы им врать? Прятался! Все время кого-то изображал. Чтоб не узнали.

Тут, материализовавшись из лужи, подошел ко мне какой-то цыганенок — маленький, но уже несчастный. И пристал:

— Дяденька, купи семечек. Или так денег дай, а то я уже неделю не ел.

Врет, конечно. И семечки его мне без надобности. Но пришлось купить. Не отвяжется ведь. Да из-за кустов вон еще двое выглядывают. Еще грязью замажут. В Тирасполе как раз дождь прошел. А здесь как дождь пройдет, сразу одно болото. Этим-то что? Они все равно чумазые. Им и рядиться не надо.

Интересно, когда он в Тирасполь ездил, тоже наряжался? Видать, наряжался, да только неудачно. Генерал Сабанеев-то его признал. Признал. А зачем ездил-то? Понятно зачем. В крепости дружок сидел, Раевский. Как сказано, “...наряжен был в 6-м корпусе в г. Тирасполе.... под наблюдением генерала Сабанеева”. К тому времени уж пару лет отбыл в “наряженных”. А Пушкин вырядился и тайно вокруг крепости ходил. По грязи-то. Высматривал что-то. А что? Уж не... Сабанеев его узнал. Дотошный был. Прямо из окошка углядел. И подослал к нему старшего Липранди, Пал Петровича. Чин-чином. Не желаете ли, милостивый государь, Александр Сергеич, прогуляться в крепость, дружка своего навестить? Что ходить вокруг да около, грязь месить? И что? Отказался ведь! Отказался Сабанееву на смех! Зачем тогда приезжал? Младший Липранди вот в Бендерах остался, вроде как останки Карла XII искать. Или Мазепы. А на что Липранди Мазепа? Как козе — конфетка.

Пестель, правда, напрямую высказался: “А не освободить ли силой?” Это еще там, в Кишиневе. Пушкин вроде пропустил мимо ушей. Хмыкнул только, гримасу состроил. Но, говорят, с того времени как раз и сочинил себе трость из ствола охотничьего ружья. Тяжеленную. И так с ней ходил. Руку укреплял. И завел обыкновение, проснувшись, палить из пистолета в стену. Запрется, сидит голый в постели и палит до посинения. Тогда же и задираться стал с кем ни попадя. Молдавана одного чуть не прибил или прибил даже. За то, что не хотел с ним стреляться. А молдаван был знатный, густых кровей. Теодорашка Болш. Или Балш. И что ему с того молдавана? А вот, нате вам — прибил. Подсвечником!

Перепрыгнув через лужу, я отправился к приятелю, у которого остановился. Пробрался по грязи переулками, подхожу к дому и вижу, что к калитке коза привязана. Белая, но с черным пятном между рогами. Где-то я ее уже видел. Обхожу козу