Маски духа

Мы еще посидели немного, словно ожидая, не вернется ли лето, а после побрели в сторону Ботанического сада, вдоль маленького зоопарка, по пустой, продуваемой насквозь аллее. И это был уже не просто ветер. Это было очередное дыхание бездны, отступившей было под лучами короткого лета. И он вдруг остановился и как-то опасливо обменялся взглядами с двумя вымокшими у своего загона волками. Нас отделяла крашеная металлическая сетка, и неизвестно еще, кто из нас был в загоне. Нас отделяла такая прозрачная граница.

* * *

Поезд медленно отползал от перрона Курского вокзала, с трудом раздвигая клочья сумеречного тумана. За окном как раз повалил грязный московский снег, и было видно, как он тут же, едва достигая земли, превращается в месиво, в черную жижу, налипая на подошвы пешеходов и шины автомобилей. Столичный декабрь, как это повелось в последние годы, был мрачен – ни зимы, ни осени, одна грязь.

– Мы становимся южной страной, – уверенно сообщил Рейн. – Такую зиму я видел на севере Италии. В Венэции. Это открывает большие перспективы.

Он именно так и говорил – «в Венэции», через «э». Я не понял, о каких перспективах он говорит, потому что за окном перспектива открывалась не очень радужная. Недовырубленные перелески сменялись мрачными глухими заборами и закопченными снизу доверху трубами мертвых заводов. Непролазная грязь пожирала унылые поселки с едва тлеющими огоньками фонарей. Огромная унылая Россия давилась мраком собственных дорог. Поезд трясло на стыках.

* * *

Между тем ощущение, что я все время куда-то опаздываю, не оставляло. Пока стоишь на месте – все нормально. А стоит начать движение, стоит раздвинуть пространство, как сразу начинаешь опаздывать. Это как вечная гонка за убегающим горизонтом. И дело даже не в допотопных поездах, которые постоянно задерживаются, простаивая на полустанках. Дело в том, что где-нибудь посреди пути вдруг начинаешь испытывать острое беспокойство, как будто поезд не просто опаздывает – он какой-то вчерашний или позавчерашний, а то и вовсе движется не в том направлении. Или вообще без направления. И понятно, что надо спрыгивать, но боязно. Да и суетно все это. А поезд все ближе подбирается к очередному тупику. И пространство опять, в который уже раз, вопреки всем законам, оказывается замкнутым.

* * *

В тамбуре, куда я вышел покурить, ко мне приблизился чернявый мужик с потухшей сигаретой. Несколько секунд он в меня вглядывался, а потом, радостно всплеснув руками, заговорил по-армянски. Вычислил своего.

– Хаес? – спросил он.

– Че? – разочаровал я его специально заученным словом. – По-армянски я не понимаю.

Чернявый страшно удивился. Но, вглядевшись попристальнее, быстро изменил свое мнение.

– Неужели грузин?

Грузином я тоже не был, а потому продолжал смотреть в окно.

– Ну что ты там смотришь? – не отставал мужик. – Таинственную русскую душу ищешь, да? Там нет. Знаешь, что такое душа? Душа – это солнце на небе. Да. У нас, в Армении, на небе есть солнце. Поэтому никто не ищет душу. Здесь солнца нет, и все ищут душу. Приезжай в Армению, я тебе покажу душу.

– Зато у вас нет моря.

– Моря нет, – согласился он. – Пока нет. Может быть, еще будет.

А я помнил, что море уже было. Сентябрьское море играло барашками, и тысячи солнц, перепрыгивая с волны на волну, заливали берег. А вдоль берега, как раненая чайка, ходил тощий, немного сгорбленный человек, вглядывался в волны и выкликал: «Лиля! Лиля!» И это звучало, как «гули-гули». Будто он скликал голубей. А она все не выходила из воды. И он звал, звал. И она вышла.

Меня тошнит, что люди пахнут телом.
Ты вся – душа, вся в розовом и белом.
Так дышит лес. Так должен пахнуть бог.

«Так должен пахнуть бог».

Кажется, Григорий Померанц научил его в письме не умирать. То есть, как он писал, для того, чтобы жить в вечности, не обязательно умирать. Просто надо научиться жить в вечности при жизни. У Померанца получалось. У него уже нет. Наверно, было поздно. И не только для него.

Вечером он прочел:

Нам век тяжел. Нам братья не друзья.
Мир обречен. Спасти его нельзя.

Не он обречен – мир. Но продолжал выкликать: «Лиля-Лиля!» И со сцены громадного московского зала, сразу после своего очевидного триумфа, на глазах пяти тысяч удивленных людей вдруг выскочил к еще не выключенному микрофону и как тогда – в море, так и тут – в зал: «Лиля-Лиля!» «Гули-гули».

И белые голуби, раздирая крыльями уставший воздух, дружно взмыли к потолку.

* * *

В нем иногда говорил бухгалтер:

– Зачем вы тратите деньги на звонки? Это же дорого. Я знаю, что вы приезжаете утром, знаю. Мы вас ждем. Ждем, говорю! Встретим на вокзале – и сразу к нам, завтракать. Зря вы звоните. Это ж сколько денег уйдет!