Маски духа

Эх, все-таки у нас любят меняться местами, подумал я, провожая глазами убегающего Рабиновича и преследующего его директора. Не успеет кто спастись бегством, как сам уже за кем-то бежит. Чтобы поймать и власть свою выказать. Власть – она никому спокойно жить не дает. Ведь наверняка этот «Навуходоносор с Пересыпи» раньше сам от кого-то бегал, как Евгений от конного императора. Одно слово – народ! У нас всегда так. Все своих защищают. А как защитят, так сразу за другими начинают бегать. Что люди, что целые страны. Маленькие страны борются за свои права с целыми империями. А как этих прав добьются, так сразу сами империями становятся. Хоть и маленькими, но злыми. И люди так. Сначала кричат про права человека, а как добьются этих самых прав – человека уже и нет. А зачем человек, если есть власть? Человек всегда от власти бегает, как черт от ладана. Сам и виноват. И Рабинович виноват. Назначили тебя памятником, так и стой. Нечего бегать. Стой и жди, пока директор сам окаменеет. А потом можно и отыграться.

* * *

Мостовая бывшей Итальянской, а ныне Пушкинской улицы больше напоминала тот самый луг, где, по свидетельству знаменитого одессита Исаака Бабеля, «пасутся женщины и кони». Поэтому осторожно, чтобы не сломать ногу, я добрался до бывших владений французского негоцианта Шарля Сикара, где летом 1823 года, перед вступлением в должность коллежского секретаря при канцелярии наместника Новороссийского края, останавливался Пушкин. Нырнув в подворотню, за которой некогда располагался каретный двор, я пошевелил ноздрями и обнаружил, что запах навоза и лошадиного пота до сих пор не выветрился, хотя никаких лошадей во дворе видно не было. С трудом разыскав в этой подворотне вход в музей-квартиру Пушкина А. С., я поднялся на второй этаж и направился было прямо в пушкинскую спальню, но был остановлен сразу тремя экскурсоводами, которые тут же повели за меня форменную войну, поскольку, как выяснилось, я был единственным посетителем, а женщины (все три экскурсовода были исключительно женщинами) из-за отсутствия посетителей прямо на глазах теряли квалификацию. Пришлось брать сразу всех.

Пытаясь блюсти музейную неторопливость и даже академичность, они тем не менее постоянно перебивали друг друга, потому что у каждой накопилось немало знаний о Пушкине, которыми необходимо было поделиться немедленно. И вместо того, чтобы отвести меня, как я и просил, в спальню, они потащили меня совсем в другую сторону. Смирившись с неизбежным, я вынужден был прослушать весь курс школьной программы, включая чтение «Евгения Онегина», где лучшей, как я понял, была строка: «Итак, я жил тогда в Одессе».

Когда мы, наконец, дошли до спальни, я начал с неожиданным для экскурсоводок любопытством ее оглядывать. И в результате тщательного осмотра обнаружил стол, конторку, два кресла, стул, зеркало, люстру и высокое, выходящее во двор, окно с занавесками. Кровати не было.

Выглянув в окно, которое выходило в тот самый двор, через который я только что проходил, я увидел разобранную карету и двух выпряженных из нее лошадей, одна из которых, послушно согнув ногу, покорно ждала, пока то ли кузнец, то ли кучер внимательно исследовал копыто.

Зажмурив глаза, чтобы избавиться от галлюцинации, я повернулся к сопровождающим меня экскурсоводам и спросил, соблюдая строгость в голосе:

– А где кровать?

– Кровать не предусмотрена! – радостным хором сообщили они.

– Милые дамы, ответьте мне на один вопрос: это спальня?

– Спальня!

– Видели вы когда-нибудь спальню без кровати?

– Не видели, – потупили они взоры.

– Значит, это не спальня?

– Спальня, – подтвердили они.

– Не будете же вы утверждать, что Пушкин спал на люстре? Где кровать?

– Не предусмотрена.

Конечно, если бы на месте этих дам был групповод Дмитриев, я бы услышал немало правдивых историй о необыкновенных способностях Пушкина спать на конторке, на карнизе или даже на потолке. Но его тут не было, а глубокие объяснения его сообщниц у меня доверия не вызвали. Поэтому я потребовал директора. Директор явился через несколько минут в виде благообразного интеллигента старой модели с тяжелой тростью в руке. Сразу оценив обстановку, он взял меня под руку и повел к себе в кабинет.

– Милостивый государь, а знаете ли вы, кому принадлежала эта трость? – доверительно прошептал он, оглядываясь по сторонам, будто за нами следили ищейки Бенкендорфа. – Она принадлежала Пушкину! Вы не поверите, но трость сделана из ствола охотничьего ружья и весит целых два с половиной кило. Отсюда я делаю вывод, что Пушкин специально укреплял руку и таким образом заранее готовился к дуэли. – Он посмотрел на меня теплыми глазами и добавил: – Поверьте, этой информацией я делюсь не с каждым. Далеко не с каждым. Но вы, я это вижу сразу, вы – это совершенно особенное дело. – И застыл, ожидая моей восторженной реакции.

Реакции не последовало. Зато последовал резкий, как дуэльный выпад, раздраженный вопрос:

– Кто упер кровать из спальни?

Заведующий сразу как-то поник, опустил плечи, прикрыл поплотнее дверь и таинственно зашептал:

– Видите ли, в чем дело…