Маска Ктулху

Но наше внимание было приковано лишь к дядиному креслу, и то, что мы в нем увидели, казалось еще более жутким сейчас, когда рассеялся ужас, что доселе окутывал Сэндвин-хаус. След вел от чердачного окошка и люка прямо к дядиному креслу и обратно; то была странная, бесформенная цепочка отпечатков — некоторые напоминали волнистые змеиные изгибы, некоторые были оставлены перепончатыми лапами, причем последние вели только в одну сторону — от кресла, где любил сидеть дядя, наружу, к той крохотной трещине в стекле чердачного окна. Судя по этим следам, что-то проникло внутрь и потом снова ушло наружу — вместе с чем-то еще. Невероятно, ужасно было даже думать об этом: что же здесь происходило, пока мы лежали за дверью без чувств, что исторгло из груди моего дяди этот жуткий вой, который мы слышали перед тем, как лишиться сознания?

Следов дяди не было никаких — кроме страшных остатков того, что существовало вместо него, а не его самого. В кресле, в его любимом кресле лежала его одежда. Ее не смяли и не швырнули в кресло небрежно, нет — она кошмарно, жизнеподобно хранила положение тела человека, сидевшего там, лишь немного опав: от шейного платка до башмаков это было жестокой, страшной насмешкой над человеком. Вся одежда была пустой — лишь оболочка, какой-то чудовищной силой, превосходившей наше понимание, сформированная в чучело носившего ее прежде человека, который, по всем видимым признакам, был вытянут или высосан из нее некой кошмарной тварью, призвавшей себе в помощь этот дьявольский ветер, что носился по комнатам. То был знак Ллойгора, который ступает по ветрам среди звездных пространств, — ужасного Ллойгора, против которого у моего дяди не нашлось никакого оружия.

Дом в долине [51] (Перевод М. Немцова)

1

Я, Джефферсон Бейтс, даю настоящие показания под присягой в полном осознании того, что, каковы бы ни были обстоятельства, жить мне осталось недолго. Я делаю это ради тех, кто переживет меня. К тому же настоящим я попытаюсь снять с себя обвинения, столь несправедливо мне предъявленные. Великий, хотя и малоизвестный американский писатель, работающий в традициях готики, однажды написал, что «высшее милосердие, явленное нашему миру, заключается в неспособности человеческого разума понять свою собственную природу»[52], однако у меня было довольно времени для напряженных раздумий, и теперь я достиг в мыслях своих такой упорядоченности, кою счел бы невозможной всего лишь год назад.

Ибо как раз события последнего года и стали причиной моего «расстройства». Я называю случившееся со мной этим словом, ибо пока не уверен, какое еще имя ему дать. Если бы мне нужно было определить точный день, когда все началось, я бы, скорее всего, назвал тот, когда мне в Бостон позвонил Брент Николсон и сказал, что снял для меня как раз такой уединенный и красивый дом, который я искал, чтобы поработать над давно задуманными картинами. Дом этот стоял в укромной долине рядом с широким ручьем, не очень далеко от морского побережья, по соседству со старыми массачусетскими поселениями Аркхемом и Данвичем, которые знакомы каждому местному художнику своими замечательной формы мансардными крышами — приятными глазу, но странным образом выводящими наблюдателя из душевного равновесия.

Сказать по правде, я сомневался. В Аркхеме, Данвиче или Кингстоне на день-другой всегда останавливались собратья-художники, а мне хотелось укрыться именно от них. Но в конце концов Николсон меня уговорил, и через неделю я уже был на месте. Дом оказался большим и старым — похоже, той же постройки, что и многие дома в Аркхеме; он укрывался в распадке с плодородной, по всем признакам, почвой, но следов земледелия я не заметил. Дом тесно обступали высокие сосны, а с одной стороны огибал чистый ручей.