Только русская жизнь может обяснить это противоречие, каким образом артист с анархической окраской натуры, политикой глубоко отталкиваемый, мог считать себя социалистом, мог так сильно желать быть полезным социалистическому движению, что разсудку вопреки, готов был записаться в конспиративную партию. Надо знать, какия события направляли течение русской истории с начала этого века, каковы были отношения между обществом и властью, каковы были настроения передовых людей России в эти годы. В моей частном случае полезно узнать кое какия черты моего личнаго ранняго опыта в русской жизни.
Будучи мальчиком, я в деревенской школе заучивал наизусть стихи:
Вышел я однажды из деревни в поле. И увидал я перед глазами необозримую ниву. Колосья на длинных стебельках-соломинках, желтыя. Понравилась мне нива, и вернувшись домой, я спросил у матери:
— Что такое нива золотая?
— Золотистая, — просто ответила моя мать.
— Желтая?
— Нет, золотая. Из золота. Есть монеты такия, полновесныя, ценныя.
— Где эти монеты?
— Монеты золотыя у богатых.
— А у нас нет?
— У нас нет.
Потом я по утрам, очень рано, часа в три, слышал, как кряхтели старые мужики, вставая со своих затейливых подобий кровати, как охая, запасались кто серпами, кто косами и на целый день уходили куда-то из деревни.
— Чего это они так рано встают? Отчего не спят? — опять спрашивал я мать.
— Работать, работать идут. В поле.
— Что они там делають?
— Ниву собирают. Эту самую золотую ниву…
Я понял, что много заботы и труда дают крестьянам эти золотая нивы. С тех пор мужики привлекали мое внимание. По праздникам я видал их пьяными. Они ругались, дрались, но и песни пели. Хорошия песни пели мужики. Пели о том, как реки текут, как по Волге корабли идут. Пели о том, как свекор издевается над свекровью, как невеста горько плачет, идя замуж за немилаго. пели о разбойниках, о турках, о татарах. Пели о царях, об Иване Васильевиче Грозном, о господах, о каких-то чиновниках да купцах. Все, что мне приходилось видеть в деревне, тяжело и сумбурно ложилось на мою душу, и головой не мог я понять, почему это все неладно устроено… Когда я позже попал в большой город, в Казань, я в пригороде, в Суконной Слободе, видел и чувствовал ту же горькую людскую долю. Видел, как плохо живут люди, как они много плачут. Та же была горестная, грубая, жестокая и пьяная жизнь.
В город мне впервые стала очевидна разница между богатыми и бедными людьми. Я видел, что богатый купец производил на городового большее впечатление, чем сапожник Сашка. Даже причастие в церкви отпускалось священником купцу Суслову с большим вниманием, чем нашему брату Исаакию. Не приходило мне тогда в голову, что это в каком нибудь отношении несправедливо. Я был твердо уверен, что так надо, что богатому самим Господом Богом положен особый почет. Да и как же иначе? У купца и живот потолще, и поддевка у него новее, и сапоги у него лаковые с блестящими бураками, а Сашка в опорках, обтрепанный и тощий, и всегда у него почему-то синяк, то под правым глазом, то под левым… Все казалось мне нормальным. Я тогда не подозревал еще, что того же мнения держался и тот знаменитый немецкий философ, который сказал: все существующее — разумно… И когда на меня кричал городовой, что я не должен купаться в озере, то я принимал это за благо и только старался нырнуть поглубже, и от страха держался в вод до тех пор, пока гроза не проносилась мимо… Когда я потом был писцом в Управе, мне казался естественным грозный и недоступный вид главнаго начальника — трепет охватывал меня при одном взгляде на его парик… Дома я слышал разсказы о губерррнаторах, о прокурррорах, испрравниках, прриставах, кварртальных, и мне тоже становилось страшно. Почему то во всех начальственных наименованиях выпукло и выразительно звучала буква Р. Как железо по хребту, пронзительно отзывалось в моей напуганной душе это многократное начальственное Рцы… Ррр… Курьезно, что этот страх перед властями остался у меня от детства на всю жизнь. По сю пору боюсь властей, хотя не знаю, чего собственно мне их бояться?..
Что жизнь можно изменить, сделать ее более красивой и справедливой, не приходило мне в голову и позже, когда я, уже взрослым юношей, узнал горькия и мучительныя лишения бродяжничества на Волге и на Кавказе — труд без смысла, ночи без крова, дни без пищи… Да и правду сказать, материальныя лишения не мешали мне быть весьма счастливым. В сильной груди рокотал молодой бас, на свете были песни, и предо мною, как далекая мечта, соблазнительно разстилался в небе млечный путь театра…
О том, что есть люди, собирающееся перестроить этот грубый и несправедливый мир, я узнал гораздо позже, когда я молодым артистом попал в столицы.