Марта

— А может быть, я теперь могла бы подучиться? Неужели нет на свете такого места, где я могла бы чему-нибудь научиться? Скажите мне, скажите!

Книгопродавец был и тронут и смущен.

— Я такого места не знаю, — ответил он, с огорчением разводя руками. — Ведь вы женщина.

В это время из смежного отделения магазина вышел один из продавцов и подошел к хозяину с каким-то длинным списком или счетом в руках.

Марта взяла свою рукопись и ушла. Рука, которую она, прощаясь, протянула хозяину, была холодна, как лед, лицо неподвижно, как мраморное, и лишь дрожащие губы все еще горько усмехались, словно повторяя:: «Всегда одно и то же!»

Как только дверь за Мартой закрылась, пожилой лысый мужчина бросил на стол книгу, которую он, казалось, внимательно читал до этой минуты, и разразился громким смехом.

— Чему вы смеетесь? — с удивлением спросил книгопродавец, подняв глаза от поданного ему счета.

— Как же тут не смеяться! — воскликнул мужчина, и глаза его за толстыми и мутными стеклами искрились неподдельным весельем. — Как же не смеяться! Захотелось дамочке стать писательницей! Вот еще, ха, ха, ха! Ну и проучили же вы ее! Право, у меня было желание вскочить и обнять вас за это!

Книгопродавец холодно смотрел на посетителя.

— Поверьте, — возразил он с оттенком неудовольствия, — мне было крайне неприятно, даже тяжело огорчить эту женщину…

— Как! Вы это серьезно говорите? — удивился человек, сидевший за целой кипой книг.

— Совершенно серьезно. Это вдова человека, которого я знал, любил и уважал…

— Бросьте! Готов поручиться, что это какая-то авантюристка! Порядочные женщины не шляются по городу в поисках того, чего не потеряли. Они сидят дома, занимаются хозяйством, воспитывают детей и молятся богу…

— Помилуйте, пан Антоний, у этой женщины нет никакого хозяйства, она очень нуждается…

— Ах, оставьте, пожалуйста, пан Лаурентий! Удивляюсь вашей доверчивости! Это не нужда, а честолюбие! Да, честолюбие! Ей хочется блеснуть, прославиться, занять высокое положение в обществе и получить возможность делать, что ей заблагорассудится, прикрывая свои грешки воображаемым величием и мнимым трудом!

Книгопродавец пожал плечами.

— Ведь вы литератор, пан Антоний, и вам следовало бы лучше разбираться в вопросах женского труда и воспитания женщин…

— Женский вопрос! — вдруг побагровев и сверкая глазами, закричал мужчина, подскочив на стуле. — Да знаете ли вы, что такое этот женский вопрос…

От возбуждения захлебнувшись словами, он умолк на минуту, чтобы перевести дыхание. Затем, уже спокойнее, добавил:

— Впрочем, зачем я буду излагать вам свое мнение на этот счет. Прочтите мои статьи!

— Я прочел их, прочел, но они меня ни в чем не убедили…

— Ну! Если мне вы не верите, — перебил его литератор, — так, может быть, не станете пренебрегать мнением авторитетов… больших авторитетов… Вот недавно доктор Бишоф… Вы, конечно, знаете, кто такой…

— Бишоф, конечно, ученый, — сказал книгопродавец, — но вы искажаете его слова и преувеличиваете их значение. Бишоф не может брать на себя роль судьи, приговаривающего тысячи несчастных женщин…

— Авантюристок! — опять перебил литератор. — Поверьте мне, это авантюристки, честолюбивые, тщеславные, безнравственные! На что нам, скажите на милость, ученые и, как некоторые выражаются, самостоятельные женщины? Красота, нежность, скромность, покорность и набожность — вот достоинства, которые мы требуем от порядочной женщины. Домашнее хозяйство — вот круг ее обязанностей, любовь к мужу — вот единственная полезная для нее добродетель! Прабабушки наши…

В это время в книжную лавку вошло несколько человек, и разговор о прабабушках был прерван. Но какие убедительные доводы почерпнул бы лысый литератор для подкрепления своей теории, как много нового мог бы он сказать и написать о честолюбии и зависти, ведущих женщину к нарушению границ, начертанных для нее природой и великими авторитетами, если бы он имел возможность в это мгновение проникнуть в мысли шедшей по улице Марты!

Выйдя из книжной лавки, она в первую минуту была словно оглушена и ко всему безучастна. Она ни о чем не думала и ничего не ощущала. Первую сознательную мысль, пришедшую ей в голову, можно было бы выразить словами: «Какие они счастливые!» Первым внятно заговорившим в ней чувством была зависть.