Марта

Мария не оглянулась и была уже у двери в переднюю. Тогда молодой человек подбежал к ней и схватил ее за руку.

— Ты рассердилась, Марыня? Ты в самом деле на меня рассердилась? Ну, как тебе не стыдно! Разве я хотел тебя обидеть? Разве ты не знаешь, что я люблю тебя, как родную сестру? Марыня! Ну, погляди на меня! Разве я виноват, что молод! Я исправлюсь, увидишь, дай только немного состариться!

Говоря все это, он целовал руки молодой женщины, а на лице его так быстро сменялись одно за другим выражения раскаяния, легкомыслия, грусти, нежности, угодливости, что, глядя на него, можно было либо рассмеяться, либо уйти, пожав плечами, а сердиться на этого взрослого ребенка не было никакой возможности. Поэтому Мария Рудзинская, не поддававшаяся сначала его нежностям и извинениям, в конце концов не выдержала и рассмеялась.

— Я бы многое отдала, чтобы ты мог стать другим, Олесь…

— Я бы сам многое дал, чтобы стать другим, Марыня! Но… Натуру свою не переделаешь! Как волка ни корми, он все в лес глядит…

При последних словах он жалобно сморщился, как ребенок, который робко просит чего-нибудь, и ткнул пальцем в дверь кабинета.

— Ты опять?.. — сказала Мария, берясь за дверную ручку.

— Не скажу больше ни слова о черноокой богине, которую ты, как я вижу, словно ангел-хранитель, осеняешь своими крылами! — воскликнул Олесь, снова схватив руку Марии. — Но ведь ты познакомишь меня с ней, сестричка? Не правда ли, познакомишь?

— И не подумаю! — возразила Мария.

— Дорогая! Милая! Единственная! Познакомь меня с ней, когда она войдет сюда! Скажи — это мой брат, образец совершенства, славный малый…

— И притом величайший ветреник!

Сказав это, Мария вышла из гостиной. Олесь постоял минуту у дверей, словно колеблясь, остаться ли ему, или идти вслед за сестрой, потом повернулся на каблуках, подошел к зеркалу, поправил галстук и прическу, стал напевать какую-то песенку. Через минуту он, подойдя на цыпочках к двери кабинета, отодвинул портьеру и приложил ухо к скважине.

За дверью слышен был голос маленькой Ядзи:

— L'imparfait du subjonctif! Я забыла, как надо писать в третьем лице. Скажите, пожалуйста, от какого времени образуется l'imparfait du subjonctif?[17]

Ответ последовал не сразу. Послышался шелест перелистываемых страниц. Учительница, видимо, искала в книге ответ, который ей нужно было дать ученице.

— Du passé defini de l'indicatif[18], — оказала Марта минуту спустя…

Олесь выпрямился, возвел глаза кверху и тихо повторил:

— De l'indicatif! Что за ангельский голосок!

В кабинете снова наступила тишина. Ученица, должно быть, писала. Вскоре она опять спросила:

— Bateau![19] Я не знаю, паши, как пишется bateau, что на конце?

Учительница молчала.

— Эге! — прошептал Олесь. — Видно, нелегко приходится моей богине! Не знает, должно быть, что ответить на вопрос этой маленькой плутовки… Или замечталась…

Он отошел от двери, остановился у окна, но, посмотрев на людную, шумную улицу, вдруг воскликнул:

— Что я вижу! Панна Мальвина так рано вышла из дому! Бегу, мчусь, лечу!

С этими словами он действительно бросился к двери и, с размаху открыв ее, столкнулся лицом к лицу с Марией, возвращавшейся в гостиную.

— Боже мой! — воскликнула она, отступая в переднюю. — Куда ты мчишься? В контору?

— Я увидел в окно панну Мальвину, — поспешно надевая пальто, ответил молодой человек. — Она шла по направлению к площади Красинских — должно быть, за покупками. Мне необходимо пойти с нею…

— Уж не опасаешься ли ты, что панна Мальвина истратит слишком много денег, если ты не будешь опекать ее?

— Деньги — чепуха! Но она может потерять по дороге кусочек своего сердца. До свидания, Марыня… Передай от меня привет черноокой богине…

Последние его слова донеслись уже с лестницы.

Час спустя Марта вернулась в свою мансарду. Когда она утром уходила из дому, лицо ее было оживлено, шаг легок. Прощаясь с маленькой дочерью, она горячо целовала ее и весело объясняла девочке, как ей играть с куклой и двумя колченогими стульями, служившими кукле кроватью и колыбелькой. Возвращалась же она медленно, опустив глаза, в мрачной задумчивости. На радостные возгласы и ласки дочки она едва ответила беглым безмолвным поцелуем. Яня взглянула на мать своими большими умными глазами.

— Мама, — сказала она, обхватив маленькой ручкой шею матери, — тебе не дали работы? Ты уже не смеешься, не целуешь меня, ты опять такая, какой была тогда… тогда, когда тебе не давали работу.

Мать и ребенка, несмотря на разницу в возрасте, так сблизило горе и одиночество, что Яня по выражению лица матери и по тому, как та целовала ее, сразу угадала печаль и тревогу Марты. Но на свой вопрос девочка не дождалась ответа. Мать, опершись головой на руку, так погрузилась в свои думы, что даже не слышала ее. Однако она скоро очнулась и встала.