Март 1953-го

В отношении «своей» еще более правильно, чем «чужой». В первую очередь после того, как спустились к себе на этаж, в квартиру № 1, а там — врач из тех, наверное, что «убийцы в белых халатах», способный зарезать и обобрать до нитки.

Чтобы такого безобразия не допустить, требовалось позвать на выручку какого-то богатыря из отряда Ильи Муромца. Как раз сегодня столь могучий богатырь был у нас под боком. О нем дедушка Аврум говорил стихами: «Силач-Бамбула, поднял четыре стула, и пятую — кровать сумел-таки поднять».

Силача звали Григорий Новак. В прошлом он был чемпионом и многократным рекордсменом мира по штанге, ныне превратился в знаменитого артиста цирка. Он «сидел в гостях» у папиной сестры, тети Фани, в дальней комнате нашей «заводской жилплощади» и пил чай вприкуску с сахаром-рафинадом.

С Фаней прославленный тяжелоатлет был знаком по совместным выступлениям на манеже. Он — силовой жонглер, она — музыкальный эксцентрик. В ее номер зачастую подключались лилипуты с аккордеонами, скрипками и другими инструментами.

В дальнюю комнату, предупрежденный папой о феноменальном госте, я еще не наведывался: честно признаюсь, немного стеснялся. Правда, сейчас готов был сбегать за мускульной поддержкой, но…

Но на кого оставить папу, если врач и впрямь из когорты убийц? Мама в этом опасном случае с ним в одиночку не справится — кликнет на помощь. Это, конечно, если у «белого халата» в голове «черные» мысли. Разберись-попробуй, глядя из нерастраченной на пустяки детскости во взрослую жизнь.

Сидя на стуле у дивана, доктор прислушивался через стетоскоп к папиному дыханию и удовлетворенно кивал, будто ему прямо из живота докладывали: все в порядке, товарищ командир!

— У вас музыкальные легкие, — заметил он, бросив взгляд на рояль фирмы «Тресселт» с двойной медалью, приклеенной лицевой и оборотной сторонами на внутренней части полированной крышки. На лицевой стороне был изображен император Александр Третий, на оборотной выгравирована надпись русским буквами «За трудолюбие и искусство. 1883». — А знаете ли вы, — доверительно продолжил врач, видимо, для создания хорошего впечатления о себе, — что первый аналог стетоскопа представлял собой свернутые нотные листы?

— Догадываюсь, — сказал папа. — Вы тоже музыкант?

«Какой из него музыкант?» — подумалось мне, когда он больше похож неведомо на кого.

Доктора, по моим доморощенным представлениям, все как на подбор, женщины, в завивке и с накрашенными губами. А у этого — волосатые руки и густые усы, словно отращивал их специально «под Сталина». Я сунул руку в просторный карман брюк, сшитых бабушкой Идой на манер одесских клешей, и сжал рукоятку револьвера. В мякоть большого пальца впились выгравированные цифры 1917.

Ленька заговорщицки кивнул мне, давая «добро» на право первого выстрела по «врагу народа». А врач, поднявшись без натяжки со стула, подошел к роялю.

— Мне кажется, — сказал несколько растерянным голосом, будто внезапно вспомнил о чем-то позабытом, — что точно такой инструмент… интуитивно чувствую, этот… я видел здесь до войны. У моего пациента. Ну да, вот и подпись настройщика с той же датой — 1897. Вы не находите?

— Грузчики, что привезли рояль из комиссионки, говорили то же самое. Второй раз, говорили, заносят его в нашу квартиру. Первый раз, так и сказали, до войны.

— О! До войны тут жил знаменитый рижский ювелир. Напротив, в доме, который сейчас «развалка», был его магазин. Дом разбомбили, а он… Знаете, тут мало кому удалось пережить войну, — протер ладонью пересохшие губы. — Разрешите? — спросил у папы.

— Да-да, пожалуйста, — сказала мама, опередив папу.

И, странное дело, врач действительно превратился в музыканта. Причем не из филармонического оркестра на десять скрипок. В обычного, понятного мне эстрадника, подобного папе, когда он на подмостках сцены, а не у слесарного верстака.

И заиграл…

Это надо было послушать, если уши воском не залиты! Не симфония выкатилась из-под его пальцев наружу, а фрейлехс. «Семь сорок», упомянем по названию. Мне было ведомо от дедушки Аврума: эту музыку прозвали в честь железнодорожного праздника его единоверцев. Потому что «с одесского вокзала ровно об это время уходил поезд с евреями, утекающими в Палестину от советской власти».

Уходил или не уходил, за точность не ручаюсь, но врач из нашей квартиры уходил с таким выражением на усатой физии, словно имел билет именно на этот поезд. Да и папа с мамой, не покидая квартиры, держали на лицах похожее выражение.

Я посмотрел на Леньку, и он расплывается.

Побежал на кухню, чтобы у зеркального шкафчика, где папа бреется, полюбопытствовать на себя. Гляжу, и я смотрюсь, как подарочный «мишка на севере». Только тот мохнатый и бледный, а я гладкий и пунцовый.

Что же это за чародейство?

Не иначе, как мелодия «Семь сорок» имеет тайный пароль, а отзыв на него каждый носит внутри себя, даже о том не подозревая.

Может, так. Может, и не так. Но склоняюсь к мысли, что 1 марта 1953 года все было скорее «так», чем «не так».