Марш

Нам сегодня задали перцу больше, чем я полагал возможным, — признал в тот вечер Шерман. Он изучил карты и вместе с генералами Слокумом и присмиревшим Килпатриком вновь проработал данные разведки, из которых следовало, что перед ними войска генерала Харди численностью тысяч в десять штыков. Шерман удивился — и как это Харди не клюнул на ложный выпад, а то должен был бы защищать сейчас Рэлей: именно туда по дороге на Аверасборо демонстративно двинули часть сил Слокума. А он — нет, стоит тут как скала, ждет, пока подойдет генерал Джонстон с основными силами. Если Джонстон идет сюда из Рэлея, стало быть, знает, что на самом деле моя цель — Голдсборо. Чертовы газеты, — пробормотал Шерман. — Их читает и Джо Джонстон, и кто угодно, так что, куда бы я ни пошел — пусть просто к дереву пописать, — эту новость сразу узнает весь мир.

Из этого полковник Тик понял, что генерал, недооценив противника у Аверасборо, пребывает в некотором ошеломлении.

Вечером Шерман со штабом вместе поехал на фронт. Дождь в конце концов перестал, и в прохладном сыром воздухе с полей доносились крики раненых. В темноте санитары доставляли их на носилках к телегам, на которых развозили по домикам, реквизированным под госпиталь. Южан с полей тоже собирали, и Шерману бросилось в глаза, как они молоды и как плохо одеты: многие босиком, да и форма — не форма, а так, что-то вроде. Он объехал домики госпиталя, сказал какие-то ободрительные слова ожидающим операции и пообещал сообщить домой тем, кто знал о себе, что умирает. Тик записывал имена. Печальная миссия; назад в ставку Шерман ехал насупясь. В сегодняшнем сражении он потерял восемьдесят человек убитыми и четыреста семьдесят пять ранеными. А третью линию обороны повстанцев еще надо взять. Это потребует лобовой атаки, а значит, куда больших потерь. В такие моменты Шерман начинал в себе сомневаться, вплоть до мурашек, до дрожи. Потом бодрился: да ну, дядюшка Билли, какая ж это была бы война — вовсе без поражений! Неужто Джо Джонстон совсем дурак — ведь не полезет же здесь, когда у него за спиной река Нейса. Судя по виду его парней — а мы на них нынче вечером насмотрелись, — его боевое знамя сшито из тряпья, которое собирали по всем свалкам ветоши Юга. В Голдсборо — значит в Голдсборо, а если он сунется, я ему голову оторву.

Впрочем, уснуть в ту ночь Шерман так и не смог. Вышел из палатки, влез на бугор, стоял, смотрел на дорогу, ведущую к Аверасборо, где за редколесьем виднелись костры конфедератов.

Только это были ложные костры: инсургенты разожгли их и тут же смылись, так что лишь наутро, когда в ту сторону послали пластунов и те выяснили, что траншеи брошены, генерал позволил себе слегка улыбнуться.

Мэтти Джеймсон, которая теперь ходила с длинными, распущенными по спине волосами, оставила вверенных ее попечению раненых, лежавших на подстилках у ворот сарая, и ушла в холодную сырую ночь смотреть на мертвецов. На сей раз их разложили у парадного подъезда хозяйского дома, а через дорогу похоронная команда копала могилу. С некоторых пор Перл больше не сопровождала мачеху во время этого ее ритуала; все уже привыкли, что, как только выдается возможность, Мэтти Джеймсон обязательно подойдет и будет бродить среди тел, ожидающих захоронения, будет склоняться к каждому, вглядываться — не ее ли это сын лежит. И когда окажется, что ее сына среди них нет, все равно будет рыдать, кусать себе руки и трясти головой — может быть, потому, что их матерей нет поблизости и некому их оплакать.

Перл сомневалась, чтобы Мэтти вдруг действительно увидела тело кого-то из братьев, потому что очень уж велика эта война, и, если их убьют, то вряд ли они попадутся ей на глаза. При этом Перл была совсем не против того, чтобы ее братья, засранцы чертовы, оба погибли, она лишь не хотела, чтобы бедная, уже и так полупомешанная женщина наткнулась еще и на трупы сыновей. Теперь, когда с ними в фургоне ехал мальчонка Дэвид, Перл на собственном примере почувствовала, как в женщине, едва она поймет, что нужна кому-то маленькому, откуда ни возьмись появляется бездна материнской любви.