Мародер

— Мой старик наклонился, разговаривая с двумя мужчинами через опущенное стекло их автомобиля. Они спорили, но говорили едва слышно. Это был один из людей Грейди и Скарпоне. Пока они спорили, подъехала группа копов, завизжали шины, завыли сирены. Они вытащили оружие, как только выскочили наружу. Старик Стоуна кричал моему, чтобы тот поднял руки вверх. Мой старик сделал, как тот просил, но сказал Стоуну, что сначала ему нужно закончить дело. Скотт Стоун, который в то время был патрульным полицейским, не согласился. Прежде чем отец Стоуна дал ему добро, он надел наручники на моего старика, и когда он вытаскивал его из машины, Скарпоне выстрелил ему в грудь. Прямо ему в сердце. Копы начали стрелять. Так же поступили и мужчины в машине. Я пошел по направлению к своему старику, но Килл набросился на меня прежде, чем я успел туда добраться. Кто-то стрелял в меня. Он принял пулю, предназначенную мне.

— И лишился возможности ходить, — сказала Кили, забирая последний камень из моей руки и бросая его.

Она положила руку мне на бок и развернулась так, что оказалась передо мной на самом краю скалы.

— Тогда ты украл мое сердце из мести.

— Я потратил всю свою жизнь, моя дорогая, ожидая, чтобы украсть подходящее сердечко.

Она моргнула, глядя на меня, ее глаза были цвета небесной сини.

— Правильно — то, которое ты нашел благодаря своему плану мести.

— Если путь в ад может быть вымощен благими намерениями, — я пожал плечами, — может быть, путь в рай может быть вымощен людским предназначением.

Порылся в кармане и вытащил кулон, который подарил ей в нашу первую брачную ночь. Я помахал им перед ее лицом, и когда она потянулась, чтобы взять его, я отдернул его назад.

— Если ты снимешь его или даже попытаешься вернуть мне его снова, ты не сможешь сидеть две недели.

Она подтолкнула его ко мне со злым блеском в глазах, и когда Кили это сделала, я крепче сжал кулон, а она лишь крепче сжала со своей стороны. Она поняла, что я говорил чертовски серьезно.

— Не буду, — прошептала она. — А теперь верни его мне. Он принадлежит мне.

Я надел кулон Кили через голову, расположив так, чтобы он располагался в ложбинке меж ее грудей.

Она посмотрела на него сверху вниз, поигрывая им, проводя ногтем по щелочкам.

— Что внутри, Келли?

— Это достаточно легко выяснить.

Она посмотрела на меня как раз в тот момент, когда я подмигнул.

— Ублюдок, — одними губами произнесла она, а затем ухмыльнулась.

Она держала кулон между пальцами, потирая его.

Я просунул палец ей под подбородок.

— Я был не до конца честен с тобой, когда сказал, что у меня нет сердца. У меня их много. Люди, которых я убил. Я ношу их сердца с собой. Их грехи стали моими собственными грехами.

Через минуту или две она вздохнула.

— Как насчет моего? Разве это обуза?

Я изучал ее лицо, удивляясь, как, черт возьми, я не понимал, насколько она красива до этого самого момента. Как было бы достаточно ее лица, если бы это было последнее, что я когда-либо видел. Как из всех женщин во всем мире мои глаза решили, что она самая красивая женщина, которую я когда-либо видел.

— Нет, моя дорогая, — сказал я. — Когда я украл твое сердце, я нашел то, чего никогда раньше не чувствовал. Облегчение.

Она наклонила голову, упираясь мне в грудь.

— Человек не способен по-настоящему оценить мир без хаоса.

Она обняла меня, повернув голову в сторону, чтобы посмотреть на воду. Она прижалась ко мне еще теснее.

— Я слышу это, хаос. Это разрывает тебя на части изнутри. Правда о твоем отце, правда, которую он скрыл от тебя, убивает что-то внутри тебя. Не позволяй этому разрушить тебя, — прошептала она. — Теперь мое сердце принадлежит тебе, Кэшел Келли, и если что-то убьет тебя, это убьет и меня. Вот почему я назвала тебя своей душой. Потому что ты есть мое сердце и душа, независимо от того, кто ты и что ты сделал. Ты мой. Конец истории.

30 Кили

Остаток месяца мы провели в Ирландии, Морин и дети присоединились к нам через две недели.

После этого мы отправились в Шотландию, чтобы провести некоторое время с моей семьей. Кэш настаивал на этом. Он сказал, что самое время разобраться со всеми призраками и скелетами. Нелегко было сообщить маме новость о том, что я не вернусь на Бродвей; я начну заниматься искусством. По какой-то причине она, казалось, восприняла эту новость стоически, когда Кэш был рядом со мной.

Может быть, дело было вовсе не в Кэше. Может быть, все потому, что я наконец-то установила границы ее вины, и моя жизнь была такой, какой она была. Я не могла вернуть свою сестру, независимо от того, сколько бы раз я пыталась задержать дыхание, и настало мое время жить своей жизнью. Моей жизнью. А не жизнью сестры.